— Проснись, тетеря, Полоцк. Сейчас я обойду его, а там ты веди до Ржева. Не забудь, что от Ржева надо набрать высоты.

Наконец, огни Полоцка остаются далеко позади. Я чувствую, что рукояткой и педалями уже управляет другой. У Бронислава твердая рука, сразу дает себя знать.

Сначала я еще машинально слежу за аппаратом, а потом вспоминаю, что мне надо отдохнуть, и я устраиваюсь поуютнее.

Сквозь сон я слышу, как Лещинский переговаривается с Лемонье и Краспинским.

Бронислав оказался неисполнительным помощником, хотя и хорошим другом: вместо Ржева, он довел машину до самого Волоколамска. Когда он разбудил меня, огни этой колокольной колыбели уже исчезали сзади. Пока я огляделся, просмотрел приборы и взял в руки управление, вдали стало видно светлое зарево Красной столицы, этого неугомонного гнезда мировой крамолы. Вспомнил, как восемь лет тому назад я быстро утекал из первопрестольной. Зато теперь я в десять раз скорее приближался к ней.

Как часто видел я сверху добрую старую Москву еще учеником московской школы. Вот только ни разу не пришлось летать ночью, тогда у нас об этом не думали. Узнаю ли я ночную Москву? Сумею ли разобраться?

Глаза сами невольно скользят по приборам и пробегают по всему аппарату. Матка Боска, до чего ясно виден весь самолет — крылья, стойки, моторы — все это совершенно отчетливо выделяется на посветлевшем ночном небе. Или нет, не посветлело небо, а посинело. Облако стало реже и в окна лукаво подмигивают мне предательницы звезды.

— Поручик Лещинский, полное внимание! На плане Москвы вы видите в самом центре темный обвод — это Кремль. Внутри обвода крестом отмечено здание — цель нашего полета. Я буду работать своим прицелом — вы проверяйте установку по своему.

— Есть.

— Господин полковник, подход с северо-запада. Ориентир аэро-маяк около самой Ходынки, — раздается голос Лемонье.

— Вы разве бывали в Москве, Лемонье?

— Да, и не так давно…

Но что это, где же Москва? Вместо густого скопления огней только светлое зарево, просвечивающее сквозь густую серую дымку.

Резко сбавляю газ, иду на снижение. Ага, теперь понимаю, в чем дело: — мой козырек весь облеплен мокрым снегом. Сбоку надувает мне мокрый белый порошок на щеку. Через минуту:

— Бронислав, сними очки и возьми на минуту управление, дай мне снять мои.

— Есть.

Ага, вот так-то лучше. Глаза невольно суживаются от холодного задувания, но зато перед ними нет матовой поверхности стекол, облепленных снегом. А проказница-зима все сыпет на нас свою холодную, мокрую пудру.

Слежу за карандашом Лемонье. С поразительной точностью он выводит меня на светящуюся сквозь хлопья снега линейку Петербургского шоссе. Прямо передо мною впереди и немного влево красно-желтым бликом посылает нам свое «М» — глаз аэро-маяка. В такой мгле он кажется каким-то слепым. Да и впрямь он слепой: ведь мы его видим, он нас нет.

Вот вправо от меня яркая кучка светлых фонарей с высоко висящими в воздухе красными точками — то станция радио с предупредительными красными лампами на мачтах.

Ага, нам везет. Вот сквозь неистово крутящийся вихрь снега блеснули два ярких перекрещивающихся бело-голубых меча — соображаю, что это прожектора на аэродроме Ходынки. По-видимому и красные сегодня летают. Вот от аэродрома нам совершенно ясно видно мигание перемежающегося венца зеленых и красных бусинок.

— Краспинский, последите за зелено-красными огнями — это Морзе. Постарайтесь разобрать, какой цвет тире, какой точка и, прочтя сигналы, скажите мне.

Чтобы дать Краспинскому время, делаю круг над аэродромом. Через две минуты его голос звенит в наушниках:

— По-моему, у кого-то из них потух хвостовой огонь. Осторожно. Снеговая туча скоро пройдет. Ветер тот же, — отвечает он мне, подозрительно минуя данное ему мною поручение.

Мой альтиметр показывает 2.500. Это удачно, что в воздухе есть еще и красные самолеты. Даже если наши глушители и не так хороши, при таких условиях это не опасно. Однако, надо внимательно следить за тем, что делается кругом. Ведь мы идем без всяких огней, и от меня одного зависит избежать столкновения с теми, кто кружится над Ходынкой.

Вот снова мигают зелено-красные глазки. На этот раз я читаю сам сигналы красных летчиков: «Ремизов, потушите бортовые огни, держитесь строго на 500 метров. Краузе, осторожно, тысячу метров».

Ага, спасибо, большевички, теперь я знаю, что моя высота может быть даже 1.500 без всякого риска.

Довольно над аэродромом. Идем к Москве. Нервы натягиваются, как струны. Снимаю правую рукавицу и осторожно ощупываю рычажки бомбодержателей.

Вот в моем визире проходит светлое пятно площади перед Александровским вокзалом с его маленькой дугой.

Вот четкой линейкой идет подо мной Тверская-Ямская. Эх, Матка Боска, сколько раз юнкером и молодым офицером я бывал в этих краях. На минуту отрываюсь от приборов и окидываю взглядом весь город. Резким, точно засыпанным огнями, кольцом, видны Садовые. А вон, подальше, концентрически к ним, — кольцо бульваров, его свет еще резче.

Чем дальше к центру, тем гуще и ярче становятся огни. Снова к визиру. Вот в него попадает яркое пятно Театральной и сразу сменяется темным прорывом Красной площади… Вот и Кремль. Рука немного дрожит…

— Лемонье, я сделаю круг и пойду потом вдоль реки.

— Есть.

Подо мной плывет, залитый, огнями, Кремль. Резкой чертой выделяется обвод кремлевской стены. За ее пределами много темней.

Вот ко мне попадает и заметное здание Большого Кремлевского…

На альтиметре 1.500 метров.

— Лемонье, проверьте еще раз все данные. Бронислав, ты последи за прицелом.

— Есть.

— Есть.

Но вот сделан и полный круг. Всего три минуты, а как будто прошли часы. Вот хорошо видная ленточка Москва-реки, с перепоясавшими ее двойными линейками мостов.

Снова Кремль. На первом проходе сброшу три. Остальные — на втором. Так вернее.

Рука перестала дрожать. Глаза впились в трубку прицела.

Большой дворец… Нажим… Второй. Третий… В чем дело? Нет взрывов внизу.

Ужасная мысль: Краспинский…

— Краспинский, скорей, в чем дело?

— Не могу знать, господин полковник, все было в порядке.

— Краспинский, надо осмотреть бомбомбодержатели! Эй, слышите, вы там?

— Это невозможно, полковник. В люк я могу осмотреть только две средних бомбы.

— Хорошо, скорей.

Две бомбы. Две, а как же с остальными? Тысяча дзяблов. Это Краспинский. Этот проклятый Краспинский.

Вот Кремль снова ушел из-под меня. Время терять нельзя…

Последний круг..

Его ненавистный голос:

— С бомбами все хорошо, полковник. Я не понимаю, в чем дело, полковник.

— Краспинский, вы врете! Вы понимаете, чем это для вас пахнет? Краспинский, я знаю все — исправляйте скорее свое дело, или… Слышите вы, дьявол? У вас есть жена, она поплатится за ваш поступок… Слышите, вы!..

— Господин полковник, две бомбы вполне исправны. Две бомбы, да, только две. Ладно, хоть две. Но это очень трудно. Вместо шести, только две. Мало шансов. Проклятый большевик.

Последний раз иду на Кремль. В визире цель. Два быстрых нажима на бомбовый рычажок…

Снова ни одного взрыва… А, проклятый предатель… От бессильной злобы у меня дрожит все тело, круги в глазах.

— Бронислав, я не могу, возьми управление. Набирай на три тысячи.

— Лемонье, курс на обратный маршрут.

Но что же мне делать, что мне делать? Сейчас же пристрелить эту гадину. Нет, нельзя. Ведь еще надо довести самолет до дому. Проклятый, проклятый… Мысли заскакивают одна за другую.

Я не скоро пришел в себя. Мы оставили влево огни Можайска, когда я обратил внимание на карту. Бедняга Бронислав сумрачно следит за приборами…

Что-то Бронислав? Ведь он только теперь, по-видимому, понял, в чем дело. Впрочем, не в том дело. Как я мог не осмотреть бомбы сам перед вылетом? Тоже хорош, нечего сказать. Мне нет оправдания. Проклятые большевики. Да, да, большевики, это они… Ведь здесь, у меня на борту, один из них… Краспинский. Что он делает? Я вглядываюсь в его силуэт, но по-прежнему ничего не могу разобрать.