В начале этого монолога Будимирского Луиджи с негодованием пытался перебить его, но скоро сообразил, что карты его открыты, и не зная, кто перед ним, решил как можно дороже продать свою «свободу», как он выразился.
Будимирский торопился и потому в недолго продолжавшемся торге был более чем щедр.
— Поезжайте сейчас же в Credit Lyonnais, — я там буду через полчаса, — закончил Будимирский, но прежде, чем уйти, потребовал, чтобы старик провел его в комнату Эвелины, где, по его просьбе, он взял портрет его отца и благодетеля камердинера и небольшую шкатулку с дорогими ей по воспоминаниям безделушками.
Ничего из туалета ее Будимирский решил не брать. Через час на Lombard Street, в главном отделении Лионского Кредита Луиджи взамен двух своих подписок получил от Будимирского 500 фунтов и удостоверение от банка, что каждое первое января, в течение пяти лет, отделение банка в Константинополе будет выплачивать ему по стольку же. Луиджи выбрал Константинополь, потому что не хотел встречаться ни с венской, ни с римской полицией, Берлина же он сам не любил…
«Деньги в кармане, теперь можно и попытаться вернуть к себе главное сокровище. Оно поможет мне вытянуть из этого господина не два с половиной, а десятки тысяч фунтов» подумал Луиджи и трогательно стал просить Будимирского в передней банка разрешить ему свидание с Эвелиной, проститься с ней.
— Мы с ней несколько лет делили и радости и горе, и я не обижал ее… Будьте милостивы, — молил старик.
Будимирский пожал плечами. «Черт с ним, — пусть поцелует ручку, — не убудет».
— Хорошо! Она здесь, в карете… Подойдите! — ответил он.
Когда карета подъехала к подъезду, Будимирский из вежливости отошел шага на три-четыре в сторону, не спуская, однако, глаз с дверцы кареты, из которой раздался подавленный крик, как только Луиджи подошел к опущенному окну.
— И ты думаешь, Эвелина, что навсегда бросила меня? — спросил девушку старик, впиваясь в нее глазами.
Эвелина вся задрожала и, как кролик под очаровывающим взглядом гремучей змеи, заметалась и застонала…
Луиджи, не спуская глаз, отступил на один и другой шаг от кареты, и Эвелина, открыв дверцы, вышла на тротуар и готова была уже положить свою руку на руку Луиджи, когда Будимирский, поняв, наконец, в чем дело, быстрым движением отбросил в сторону старика и дунул в лицо Эвелине, встряхнув ее за локти.
Эвелина вскрикнула, точно проснувшись и, как птичка, прижалась к локтю Будимирского, узнав перед собою Луиджи.
— Повторите ваш эксперимент теперь, — предложил ему Будимирский… — Ваша попытка не удалась, и я рекомендую вам не повторять ее… Помните, что банк будет выдавать вам деньги каждый раз лишь с моего согласия… Прощайте.
Эвелина уже сидела в карете, Будимирский вскочил в нее, и лошади помчались.
Иза, все утро провозившаяся с поставщиками и модистками (ей нужно было позаботиться и о туалетах Эвелины), ждала их с lunch’ом, после которого, оставив Эвелину в отеле, Будимирский с Изой, в новом черном суконном платье, дорогом, но простом, в прекрасной мантилье с дорогим мехом, поехал в Сити, в отделение Гон-Конгского банка. Здесь Иза предъявила чек на 500.000 фунтов стерлингов… Будимирский с улыбкой наблюдал за сенсацией, которую вызвало это требование… Клерк, принявший чек, вытаращил глаза на Изу, красота и изящество которой поразили его не меньше суммы чека…
— Простите… Я не знаю… я сейчас!..
Он вернул ей чек и бросился за перегородку матового стекла в кабинет директора, куда вскоре пригласили Изу и Будимирского.
Почтенный джентльмен, стараясь сохранить спокойствие, но, видимо, волнуясь, предложил им сесть.
Почтенная леди и почтенный сэр понимают, конечно, что… такая сумма… требует некоторых предосторожностей… Чек именной и банку необходимо иметь удостоверение личности…
Иза предъявила документ вдовы отставного поручика, Изы Бушуевой, урожденной ди-Торро, визированный во Владивостоке, Иокагаме и Макао британским консулом, на чем в свое время настоял Будимирский.
Все было исправно, и директору ничего не оставалось делать, как приказать уплатить, тем более, что на вопрос, получил ли он из Гон-Конга дубликат чека, директор должен был ответить утвердительно, но… в какой бы форме леди ни пожелала получить капитал, — это затруднительно сделать немедленно…
Будимирский, «брат леди», конечно, согласился с этим и потребовал список бумаг, имеющихся в банке, и тех, приобрести которые не трудно будет банку сегодня и завтра. Сделан был выбор, и на другой день к двум часам дня банк обязался представить леди на 300 тысяч фунтов акций де Бирс и других золотопромышленных компаний и акционерных обществ и приготовить на 200 тысяч 10 чеков на предъявителя с уплатой в Париже.
Будимирский и Иза простились с директором, побывали еще в двух банках, где разменяли два мелких чека, заезжали к ювелиру на Пикадилли и вернулись в «Continental», где нашли Эвелину, потерявшуюся среди волн шелка, бархата, кружев и газа…
Так долго жившая как в чаду и попавшая в мир грез, девушка, не отдававшая еще отчета себе, где она, что с ней и что ее ожидает, никогда не видевшая роскоши, потеряла теперь голову… Все это предлагалось ей, — все это ей предназначалось, от нее зависел выбор. Она окончательно смутилась, когда Будимирский поднес ей великолепный парюр из жемчуга, такой же роскошный и дорогой, как вчера им купленный для Изы…
Время до обеда Будимирский провел с Изой. Надо было «выяснить», как он выразился, новые отношения famille en trois… Надо было дать ей некоторые инструкции делового характера, определить их планы (его планы) относительно Парижа и т. д.
Вечер они втроем, «инкогнито», по выражению Будимирского, ибо у Эвелины не было еще туалетов, провели в «Criterium’е», а ночь… повторилась предшествовавшая ночь.
— Рай Магометов! — ухмылялся Будимирский, переходя из объятий Эвелины в объятия Изы.
XVII. Окончательное преображение и начало конца
На другой день все «дела» были покончены. Будимирский из банка перевез в «Continental» целый чемодан бумаг и банкнотов, к удивлению и негодованию дельца-банкира, не понимавшего как можно лично делать какие-нибудь биржевые операции, таскать с собою в чемодане миллионы. На все его намеки Будимирский отмалчивался, думая: «Милый мой, я без тебя знаю эти неудобства, но держать деньги здесь, — слуга покорный…»
Готовы были и все костюмы его самого и его дам, отправлены были и экипажи, и мебель «moderna stile» от Marle and C°, и экипажи, и все то, что миллиардеры покупают в Лондоне, а не в других центрах, и авантюрист с жертвами своими, по-княжески расплатившись в «Continental» выехал в Париж. Здесь в Hotel Bristole, где останавливаются коронованные особы, Будимирский записался уже не Дюбуа, французом с Гваделупы, а… отставным гвардии корнетом Буй-Ловчинским, безукоризненно правильный паспорт которого лежал у него в портфеле и который умер минувшим летом на руках у Будимирского в Красном море, на пути в Китай, куда он ехал братом милосердия.
Из слов самого покойного авантюрист знал, что у него не осталось ни души родных и нет товарищей, так как в полку он пробыл лишь несколько месяцев, 17 лет уже как вышел в отставку и жил одиноко где-то в глуши Литвы, пока не прожил имения и с последними грошами уехал в Китай.
Отмеченный в «Figaro» «князем Казимиром Леонтьевичем Буй-Ловчинским», авантюрист получил в отделении Английского банка в первый же день приезда по последнему крупному чеку и остальным мелким, а на другой день в «Credit Lyonnais» положил в портфель несколько квитанций, свидетельствовавших, что в банке на имя Буй-Ловчинского лежат на хранении разными бумагами 22 миллиона франков, а на текущем счету 1.700.000… Концы были спрятаны, и теперь ни Гон-Конгский банк ни «Colonial Office» в Лондоне никаких и ни к кому претензий заявить не могут.
— Теперь — мы у пристани, — говорил авантюрист Изе, обедая с нею и Эвелиной в «Café Riche» на другой день, довольный тем, что в это утро светская хроника всех бульварных листков говорила о приезде князя Буй-Ловчинского с родственницами, о том, какой красотой они сияли вечером в l’Opera и как закончили вечер chez Maxime… «Веселящийся Париж гордится таким ценным приобретением» говорил «Gaulois».