– Do jutra, – ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя, вышла на улицу.
У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и Арапова ехать провести повеселее ночку.
Розанов наотрез отказался, а Райнера и не просили.
– Отчего вы не едете? – приставал Арапов к Розанову.
– Полноте, у меня есть семья.
– Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть жена и дети, да ведь едут же.
– А я не поеду – устал и завтра буду работать.
Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже поехал.
По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:
Чтоб отвязаться от веселого товарищества, Райнер зашел ночевать к Розанову, в кабинет Нечая.
Глава пятая
Патер Роден и аббат д‘Егриньи
Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина.
Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьезен и сух.
Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал:
– Велите убирать эту мерзость.
Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в рабочую.
Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты.
– Войдите, – отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.
Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы – о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами – о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом.
Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.
Рациборский, взойдя, переложил ключ и запер за собою дверь. Он дернул было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:
– Здесь уже заперто.
Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.
– Велите ложиться спать лакею, – сказал Ярошиньский, продолжая быстро ходить по комнате и смотря в пол.
– Михаль! ложись спать, – крикнул по-польски Рациборский в фальшивый отдушник и, тотчас же закрыв его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе, стал снова у печки.
С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.
Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук. Он был необыкновенно интересен: его длинная черная фигура с широко раздувающимися длинными полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру еще более увеличивали это сходство. Он не ходил, а точно летал над полом на своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.
Рациборский стоял молча. Столовые часы мелодически прозвонили три рама.
– Это все, что я видел? – спросил незнакомец, продолжая ходить и смотреть на свои опущенные к коленям руки.
– Это все, пан каноник, – отвечал тихо, но с достоинством Рациборский.
– Странно.
– Это так есть.
Опять началось долгое молчание.
– И другого ничего?
– Ксендз каноник может мне верить.
– Я верю, – отвечал каноник и после долгой паузы сказал: – Я желаю, чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.
– Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.
– Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?
– Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.
– В этих родах скажите: они все разно мыслят.
– Таковы все; у них что ни человек, то партия.
По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.
– Нужно выбрать что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему пристанут.
Каноник опять походил и добавил:
– Арапов и рыжий весьма удобные люди.
– Фразеры.
– А что вам до этого? – сказал каноник, остановят и быстро вскинув голову.
– С ними ничего нельзя сделать.
– Пустые люди: всех выдадут и все испортят.
– Отчего?
– А вам что за дело?
– Общество очень скоро поймет их.
– А пока поймет?
– Они попадутся.
– А вам что за дело?
– И перегубят других.
– Вам что за дело? Что вам за дело? – спрашивал с ударением каноник. Рациборский молчал.
– Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны?
– Я прошу позволения…
– Вы должны слушать, молчать.
– Ксендз каноник Кракувка! – вспыльчиво вскрикнул Рациборский.
– Что, пан поручик московской службы? – с презрительной гримасой произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского.
Рациборский вздохнул, медленно провел рукою по лбу, и, сделав шаг на середину комнаты, спокойно сказал:
– Я прошу извинения.
– Прощения, а не извинения, – сухо заметил каноник, не обращая никакого внимания на Рациборского.
– Я прошу прощения, – выговорил молодой человек. Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча.
– Принесите мне стакан воды с сиропом, – проговорил он через несколько минут.
Рациборский вышел, и пока он возвратился, Кракувка что-то черкнул карандашом в своем бумажнике.
– Вы дурно действовали, – начал Кракувка, выпив воды и поставив стакан на стол.
– Здесь ничего нельзя делать.
– Неправда; дураков можно заставлять плясать, как кукол. Зачем они у вас собираются?
– Они любят сходиться.
– Бездельники! Что ж, они думают, зачем они собираются у вас?
– Им кажется, что они делают революцию.
– Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего не делают – это ваша вина.
– Ксендз каноник многого от меня требует.
– Многого? – с презрением спросил Кракувка. – Они бредят коммунизмом своего народа, да?
– Да.
– Так я им завтра дам, что делать, – сказал с придыханием Кракувка.
– Но и это не все; лучшие, умнейшие из них не пойдут на это.
– А зачем вам лучшие? Зачем вам этот лекарь?
– Мне его рекомендовал Арапов.
– Это очень глупо: он только может мешать.
– Он знает страну.
– Надо держать крепче тех, которые меньше знают. У вас есть Арапов, рыжий, этот Пархоменко и капитан, Да Райнер, – помилуйте, чего ж вам? А что эти Белоярцев и Завулонов?
– Трусы.
– Совсем трусы?
– Совсем трусы и не глупы.
– Гм! Ну, этих можно бросить, а тех можно употребить в дело. При первой возможности, при первом случае пустить их. Каждый дурак имеет себе подобных.
– Райнер не дурак.
– Энтузиаст и неоплатоник, – это все равно, что и дурак: материал лепкий.
– Розанов тоже умен.
– Одолжить его. В чем он нуждается?
– Он ищет места.
– Дать ему место. Послезавтра вышлите мне в Петербург его бумаги, – и он может пригодиться. Ваше дело, чтоб он только знал, что он нам обязан. А что это за маркиза?