– Лучше перевезем его сюда.

– Нет, зачем же! Для чего тащить его из-под чистого неба в это гадкое болото! Лучше я к нему поеду; мне самой хочется отдохнуть в своем старом домике. Поживу с отцом, погощу у матери Агнии, поставлю памятник на материной могиле…

– А что мать Агния? – спросил Вязмитинов, обращаясь к Меревой.

Вся эта беседа происходит за круглым чайным столом в день упомянутых именин Вязмитинова.

Камергерша сложила свои сухие, собранные в смокву губы и, произнося русское у не как русское ю, а как французское и, отвечала: «ужасная чудиха!»

– Помнишь, Ипполит, как она когда-то не могла простить тебе твоего отзыва о монастырях и о Пушкине? – говорил весело Вязмитинов.

– Однако простила же, и, может быть, благодаря ей Ипполит не сделался солдатом, – вмешалась Евгения Петровна.

– Что ее племянница? – осведомилась Мерена.

– Лиза? Она умерла.

– Скажите! Как это странно! Отчего же это она умерла?

– Простудилась.

– Всю жизнь изжила, – подсказал Вязмитинов.

– Какой ты нынче острогон! – заметил, ставя на стол свою чашку, Розанов.

– С ней там опять была история почти в том же роде, – начала, выдавливая слова, Мерева. – На моего внука рассердилась – вот на него, – пояснила камергерша, указывая на золотушного гусара.

– Это вы о ком говорите?

– Об игуменье.

– Извините, пожалуйста, я не понял.

– Да. Представьте себе, у них живописцы работали. Ню, она на воротах назначила нарисовать страшный суд – картину. Ню, мой внук, разумеется, мальчик молодой… знаете, скучно, он и дал живописцу двадцать рублей, чтобы тот в аду нарисовал и Агнию, и всех ее главных помощниц.

Несколько человек захохотали и посмотрели на молодого гусара.

– Ню, так и сделал, – заключила, улыбаясь, Мерева. – Старуха рассердилась, прогнала живописца и велела все лица перерисовать.

– Гласность! – заметил какой-то желчный пожилой чиновник.

– Да, а себя, говорят, так и велела оставить.

– Все это было бы смешно, когда бы не было так глупо, – сказал за стулом Евгении Петровны Розанов.

– Именно, – отвечала хозяйка.

О Феоктисте Мерева ничего не знала.

– А об этом, – говорила она, захватив одного статского генерала со звездою, – я хоть и в провинции живу, но могу вам сообщить самые верные сведения, которые прямо идут из самых верных источников. Австрийский император, французский император и прусский король писали к нашему императору, что так как у них крестьяне все освобождены без земли, а наш император дал крестьянам землю, то они боятся, что их крестьяне, узнавши про это, бунт сделают, и просили нашего императора отобрать у наших крестьян землю назад. Ню, и наш император принял это во внимание. Я это наверное знаю, потому что наш владыка был здесь в Петербурге, и его регент, который с ним тоже был здесь, все это мне самой рассказывал.

– Смею вас уверить, ваше превосходительство, что все это чистейший вздор, – распинался перед Меревою статский генерал, стараясь ее всячески урезонить.

– Ах, нет, нет, нет! Нет, вы уж, пожалуйста, не говорите мне этого, – отпрашивалась Мерева.

– Ну и хорошо; ну и положим, что должность, как ты говоришь, самостоятельная; ну что же я на ней сделаю? – спрашивал в углу Ипполит у Вязмитинова, который собирался сейчас просить о нем какого-то генерала.

– Можешь самостоятельно работать, можешь заявлять себя с выгодной стороны и проводить полезную инициативу.

– Да… инициатива, это так… но место это все-таки выходит в восьмом классе, – что же я получу на нем? Мне нужен класс, дорога. Нет, ты лучше проси о том месте. Пускай оно там и пустое, да оно в седьмом классе, – это важно, если меня с моим чинишком допустят к исправлению этой должности.

– Если ты так смотришь, пусть будет по-твоему, – отвечал Вязмитинов.

– Да как же смотреть-то иначе?

– Пожалуй, может быть, ты и прав.

– Нет, позвольте, – говорили наперебой молодая супруга одного начальника отделения и внучка камергерши Меревой, забивая насмерть Зарницына и еще нескольких молодящихся чиновников. – Что же вы, однако, предоставили женщине?

– Наш закон… наш закон признает за женщиною право собственности и по выходе замуж, у нас женщина имеет право подавать свой голос на выборах… – исчислял Зарницын.

– Да это закон, а вы-то, вы-то сами что предоставили женщине? Чтό у вас женщина в семье? Мать, стряпуха, нянька ваших плаксивых ребят, и только.

– В семье каждая женщина должна…

– Должна! Вот опять должна! Я слышать не могу этого ненавистного слова: женщина должна. Отчего же, я вас спрашиваю, мужчина не должен?

– Но позвольте, я хотел сказать, что женщина должна сама себя поставить, сама себе создать соответственное положение.

– Женщина должна, видите, создавать себе это положение! А отчего же вы не хотите ей сами устроить это положение? Отчего женщина не видит в семье предупредительности? Отчего желание ее не угадывается?

– Но, душечка, нельзя же, чтобы муж мог отгадывать каждое женино желание, – вмешался начальник отделения, чуя, что в его огород полетели камешки.

– Если любит, так все отгадает, – зарешила дама. – Женихами же вы умеете отгадывать и предупреждать наши желания, а женитесь… Говорят: «у нее молодой муж», – да что мне или другой из того, что у меня молодой муж, когда для него все равно, счастлива я или несчастлива. Вы говорите, что вы работаете для семьи, – это вздор; вы для себя работаете, а чтобы предупредить какое-нибудь пустое желание жены, об этом вы никогда не заботитесь.

– Да, душечка, какое же желание, – заискивал опять начальник отделения.

– Ну, самое пустое, ну чепчик, ну ленту, которая нравится, – безделицу, да предупреди ее.

– Душечка, да отчего же жене самой не купить себе чепчик или ленту?

– Не лента дорога, а внимание: в этом обязанность мужа.

– Вот в чем обязанность мужа! Слышали? – спросил Евгению Петровну Розанов, – та только улыбнулась.

– Это правда, – говорила камергерша Мерева сентиментальной сорокалетней жене богатого домовладельца. – Я всегда говорила: в молодых мужьях никакого проку нет, все только о себе думают. Вон жених моей внучки – генерал и, разумеется, хоть не стар, но в настоящих летах, так это любовь. Он ее, как ребенка, лелеет. Смешно даже, расскажу вам: он с нею часто разговаривает, как с ребенком, знаете так: «Стё, стё ти, моя дюся? да какая ти у меня клясавица», и привык так. Является он к своему дивизионному начальнику, да забылся и говорит: «Цесть имею васему превосходительству долёзить». Даже начальник рассмеялся: «Что это, говорит, с вами такое?» – «Извините, говорит, ваше превосходительство, это я с невестой своей привык». – Так вот это любовь!

– Да, я имею трех взрослых дочерей, – стонала сентиментальная сорокалетняя домовладелица. – Одну я выдала за богатого купца из Астрахани. Он вдовец, но они счастливы. Дворяне богатые нынче довольно редки; чиновники зависят от места: доходное место, и хорошо; а то и есть нечего; ученые получают содержание небольшое: я решила всех моих дочерей за купцов отдать.

– Это так, – отвечала камергерша, несколько обиженная предпочтением, оказываемым купеческому карману. – Только будет ли их склонность?

– Н… ну, какие склонности! Помилуйте, это все выдумки. Я сказала, чтобы у меня в доме этих русских романов не было. Это всё русские романы делают. Пусть читают по-французски: по крайней мере язык совершенствуют.

– Вот это очень, очень благоразумно, – подтверждала Мерева.

– Да сами согласитесь, к чему они все это наклоняют, наши писатели? Я не вижу ничего хорошего во всем, к чему они все наклоняют. Труд, труд, да труд затрубили, а мои дочери не так воспитаны, чтобы трудиться.

– А кто же будет выходить за бедных людей? – вмешался Зарницын.

– За бедных?.. – Домовладелица задумалась и, наконец, сказала: – Пусть кто хочет выходит; но я моих дочерей отдам за купцов…

– За человека страшно! – произнес, пожимая плечами и отходя в сторону, Зарницын.