«До чего ты, жизнь моя, довела меня, домыкала!» – подумал он и, задвинув столовые ящики, лег уснуть до утра.

Перед отъездом доктору таки выпала нелегкая минутка: с дитятею ему тяжело было проститься; смущало оно его своими невинными речами.

– Ты ведь скоро вернешься, папочка?

– Скоро, дружок мой, – отвечал доктор.

– Мне скучно будет без тебя, – лепетал ребенок.

– Ну поедем со мной, – пошутил доктор.

– Мне будет без мамы скучно.

– Ну как же быть?

– Я хочу, чтоб вы были вместе. Я и тебя люблю и маму.

– Люби, мой друг, маму, – отвечал доктор, поцеловав ребенка и берясь за свой саквояж.

– А ты приедешь к нам?

– Приеду, приеду.

Ольга Александровна не прощалась с мужем.

Он ее только спросил:

– Вы более не сомневаетесь в моем обязательстве?

– Маркиза покажет его юристам, – отвечала madame Розанова.

– А! Это прекрасно, – отвечал доктор и уехал на железную дорогу в сопровождении Юстина Помады.

– Что ж ты думаешь, Дмитрий? – спросил его дорогою Помада.

– Ничего я, брат, не думаю, – отвечал Розанов.

– Ну, а так-таки?

– Так-таки ничего и не думаю.

– Разойдитесь вы, наконец.

– Мы уж разошлись, – отвечал Розанов.

– А как она опять приедет?

– А ты ее не пускай.

– А я как ее не пущу?

– А я как?

– Ну, и что ж это будет?

– А черт его знает, что будет.

– Пропадешь ты, брат, совсем.

– Ну, это еще старуха надвое ворожила, – процедил сквозь зубы доктор.

Так они и расстались.

Розанов, выехав из Москвы, сверх всякого ожидания был в таком хорошем расположении духа всю дорогу до Петербурга, что этого расположения из него не выколотил даже переезд от Московского вокзала до Калинкина моста, где жил Лобачевский.

Лобачевского Розанов не застал дома, сложил у него свои вещи и улетучился.

Проснувшись утром, Лобачевский никак не мог понять, где бы это запропастился Розанов, а Розанов не мог сказать правды, где он был до утра.

Дела Розанова шли ни хорошо и ни дурно. Мест служебных не было, но Лобачевский обещал ему хорошую работу в одном из специальных изданий, – обещал и сделал. Слово Лобачевского имело вес в своем мире. Розанов прямо становился на полторы тысячи рублей годового заработка, и это ему казалось очень довольно.

Все это обделалось в три или четыре дня, и Розанов мог бы свободно возвращаться для окончательного расчета с Москвою, но он медлил.

Отчего ж ему было и не помедлить?.. В первое же утро после его приезда Полинька так хорошо пустое вы сердечным ты ему, обмолвясь, заменила.

– У вас, Розанов, верно, есть здесь романчик? – шутил над ним Лобачевский.

– Ну, с какой стати?

– Да уж так: вы ведь ни на шаг без жизненных прикрас.

– А мы лучше о вас поговорим.

– Да обо мне чту говорить.

– Хорошо вам?

– Ничего. – Мне кафедру предлагают.

– А вы что ж?

– А я не беру.

– Это отчего?

– Что ж в кафедре? На кафедре всякий свое дело делает, а я тут под рукой институтец заведу. Тут просвещенные монголы мне в этом деле помогают.

– Это опять о женщинах.

– Да, опять о них, все о них.

– У вас нет ли еще места ученице?

– Это ваш роман?

– Нет, какой роман!

– Ну, да это все равно.

Розанов свозил Лобачевского к Полиньке.

Полинька получила бумагу, разрешавшую ей жить где угодно и ограждавшую ее личность от всяких притязаний человека, который владел правом называться ее мужем.

Лобачевскому Полинька очень понравилась, и он взялся ее пристроить.

– Это у вас очень приятный роман, – говорил он Розанову, возвращаясь от Полиньки.

– Какой роман, с чего вы берете?

– Да так уж, сочиняю.

– Да вы читали ли хоть один роман отроду?

– Четыре читал.

– Удивительно; а больше уж не читаете?

– Нет; все одно во всех повторяется.

– Как же одно во всех?

– А так, влюбился да женился; влюбился да застрелился: скучно уж очень.

– А страдания?

– Страдания всё от безделья.

Была такая длинная ночь, которую Полинька Калистратова целиком провела, читая Розанову длинную нотацию, а затем наступило утро, в которое она поила его кофеем и была необыкновенно тревожна, а затем был часок, когда она его раструнивала, говоря, что он в Москве снова растает, и, наконец, еще была одна минута, когда она ему шептала: «Приезжай скорей, я тебя ждать буду».

Розанов хорошо ехал и в Москву, только ему неприятно было, когда он вспоминал, как легко относился к его роману Лобачевский. «Я вовсе не хочу, чтоб это была интрижка, я хочу, чтоб это была любовь», – решал он настойчиво.

Москва стояла Москвою. Быстрые повышения в чины и не менее быстрые разжалования по-прежнему были свойственны углекислому кружочку. Розанов не мог понять, откуда вдруг взялась к нему крайняя ласка де Бараль. Маркиза прислала за ним тотчас после его приезда, радостно сжала его руку, заперлась с ним в кабинет и спросила:

– Ну что, мой милый, в Петербурге?

– Ничего, маркиза.

– Тихо?

– Не шелохнет.

– Гааа! И красные молчат?

– Может быть и говорят, только шепотом.

– Так там решительно тихо? Гааа! Нет, в этой сторонушке жить дольше невозможно.

«Да, – думал доктор, – в этой сторонушке на каких вздумаешь крыльях летать, летать просторно, только бывает, что сесть некуда».

– Ваш документ, мой милый, отлично сделан. Я его показывала юристам.

– Напрасно и беспокоились, я его писал, посоветовавшись с юристами, – отвечал Розанов.

– Я порешила с вашей женой: я возьму ее с девочкой на антресоли и буду…

– Оставьте, пожалуйста, маркиза: я этого не могу равнодушно слушать.

– Вашей девочке хорошо будет.

– Ну, тем лучше.

В последнюю ночь, проведенную Розановым в своей московской квартире, Ольга Александровна два раза приходила в комнату искать зажигательных спичек. Он видел это и продолжал читать. Перед утром она пришла взять свой платок, который будто забыла на том диване, где спал Розанов, но он не видал и не слыхал.

Прошел для Розанова один прелестный зимний месяц в холодном Петербурге, и он получил письмо, которым жена приглашала его возвратиться в Москву; прошел другой, и она приглашала его уже только взять от нее хоть ребенка.

– Ну вот! я была права, – сказала Полинька.

Розанов поехал и возвратился в Петербург с своей девочкой, а его жена поехала к отцу.

Разлука их была весьма дружеская. Углекислота умаяла Ольгу Александровну, и, усаживаясь в холодное место дорожного экипажа, она грелась дружбою, на которую оставил ей право некогда горячо любивший ее муж. О Полиньке Ольга Александровна ничего не знала.

С Лизою Розанов в последний раз вовсе не видался. Они уж очень разбились, да к тому же и там шла своя семейная драма, пятый акт которой читатель увидит в следующей главе.

Глава двадцать девятая

Последняя сцена из пятого акта семейной драмы

Собственные дела Лизы шли очень худо: всегдашние плохие лады в семье Бахаревых, по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся из Богородицкого до самого приезда своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее дома. Пошли упреки с одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.

– Убей, убей отца, матушка; заплати ему за его любовь этим! – говорила Ольга Сергеевна после самой раздирающей сцены по поводу этого предположения.

Лиза попросила мать перестать, не говорить ничего отцу и в тот же день переехала в семью.

Егор Николаевич ужасно быстро старел; Софи рыхлела; Ольга Сергеевна ни в чем не изменилась. Только к кошкам прибавила еще левретку.

Однако, несмотря на первую уступчивость Лизы, трудно было надеяться, что в семье Бахаревых удержится хоть какой-нибудь худой мир, который был бы лучше доброй ссоры. Так и вышло.