— Нет, я бы не сказала. Он же обычный служащий...

— Ты это точно знаешь? — спросил Антон. По его голосу было понятно, что он не хочет знать правду. Он хочет думать, что Елена осталась при богатом любовнике. Что он, Антон, освободил ее. — Впрочем, что ты можешь знать! Тебе ничего не видно с твоего места. Там знаешь как воруют! У него, может быть, скромная зарплата, но ведь есть еще поборы с подчиненных, разные проверки, на которых зарабатываются основные деньги... Ты ничего не знаешь, даже не представляешь себе...

— Ты путаешь нашу корпорацию со своим банком.

— Не надо, я же просил! Все! Скажи себе честно: «Во мне говорит зависть. Я завидую Антону и Елене!» ...Где она?

— Она умерла, — сказала я. Честно, как он и хотел...

— Как умерла? — ошеломленно переспросил он.

— Покончила с собой. Повесилась. Нашла в сарае веревку и повесилась.

— Да ты что! — изумился он. — Вот дура! А чего?

— Чего?! — тут уже я изумилась. — Ты спрашиваешь о причинах? Может, у тебя есть какие-нибудь догадки? Не было ли у нее проблем в последнее время? Может, несчастная любовь? Ты близкий человек, ты должен знать.

— Истеричка... — сказал он. Непонятно было, к кому относились эти слова, ко мне или к ней. — То-то я дозвониться не могу!.. И давно?

— В день твоего исчезновения.

— Кошмар. Но это, конечно, не из-за меня. Ты понимаешь? А если и из-за меня: какой надо быть идиоткой, как надо любить деньги, чтобы повеситься из-за того, что муж залез в долги... Нашла веревку в сарае? Да, я покупал. В красном пакете. Мы с твоим Алеханом заехали как-то в магазинчик, он тоже себе взял... Слушай, а он передал ей письмо? Я ведь ему звоню, звоню.

— Давно звонишь?

— Да вот тоже, как устроился... Недели две. Я уже две недели их разыскиваю! И Елену, и мужа твоего... Тебе не звонил, я ведь знаю, какая ты вся из себя правильная. Начнешь нотации читать... Так где Алехан-то? Я ему сказал: как она успокоится, передай ей письмо. Ну, получается, он не успел.

— И что ты написал?

— Это личное. Но в общем... Что так сложились обстоятельства, что деньги я тратил на нее, так что и она должна нести какую-то ответственность... Мне надо было срочно скрыться. А бежать со мной — это не для Елены. Она дорогая женщина, ей проще найти нового любовника и сосать из него. А я уж как-нибудь...

— Судя по суммам, которые ты украл, не как-нибудь.

— А ты их считала, эти суммы?

— Микис считал.

— Этого говнюка я и знать не хочу! И его невротичную жену... Нет, повесилась! Ужас какой-то! И еще ведь будут говорить, что это я виноват!

— А тебе не все равно?

— Да по большому счету, все равно... Ты права. Каждому не объяснишь, как мы жили. Я покупал, она тратила. Красивая жена, красивый дом, мне было выгодно, ей было выгодно... Я вначале на одной сделке погорел. И вроде некрупная сумма, а вот видишь, как... Потом в долги влез, да не у тех занял. Вот в чем была моя основная ошибка... Эх, дурак! Они-то меня и прижали. То одно сделай, то другое... Они для этого и дают кредиты, чтоб ты потом подсел... Да ладно! Что прошлое вспоминать... Повесилась... А жалко, знаешь? Я уже давно ее не любил, но жалко. Слушай, как в «Саваофе» вашем, а? Насмотрелась, дурочка! Твоему Алехану морду бы набить за это.

(Вот он и нашел виновного...)

— А дом продают? — спросил Антон.

— Наверное. Все продают... И ты что же, оставил ее без денег?

— Да у нее богатый любовник! Она бы не пропала! В крайнем случае, когда бы все описали, она к нему бы ушла!

— Он ведь женат.

— Брось, что стоит такому богатому человеку купить ей квартиру! Он ей знаешь, какие подарки делал? Все ее последние обновки — это от него! — («Интересно, и стеклянное кольцо тоже? — подумала я.) — Да ведь и я ушел голым! Ничего не взял! — («Кроме денег, которые переводил все последние месяцы!») — Уехал с одним чемоданчиком. Мне надо было торопиться: проверка закончилась, этот сука Микис уже так на меня смотрел. У него уже слюна бежала! Ату! Догнал! Тоже, гад, все завидовал!

— Ты забрал только своих божков, — сказала я.

— Ну, это мои талисманы. Семейная реликвия! Вот они, тут стоят.

— Там тепло, где они стоят?

— А это не твое дело. Снег идет, понятно?

— Понятно... А кто такой Раста?

— Раста?

— Третий из твоих божков.

— Раста... Лучше тебе не знать, кто это.

— Тот, кто дает кредиты?

— Лучше тебе не знать, кто это, — повторил он. И положил трубку.

В доме вольно расположились сумерки. Из-за приоткрытой двери в ванную струился голубоватый свет. Это текли и текли блики от воды в бассейне. Словно зачарованная, я встала и пошла на их потустороннее свечение.

Я знала, что за дверью окажется скульптура, и даже говорила себе: «Не пугайся. Первое, что ты увидишь — будет белое лицо», но когда она глянула на меня своими слепыми глазами, я чуть не упала в обморок от страха. Сердце бешено забилось.

По лицу скульптуры бегали фиолетовые тени, оно казалось живым и зловещим. Мраморная тетка то улыбалась, то хмурилась.

Прижимаясь спиной к холодной стене, я скользила по ее волнообразному уступу — неотвратимо навстречу бассейну. Я двигалась медленно, опустив глаза, и видела только мраморные ноги. Мне казалось, что эта мертвая женщина, лица которой я не вижу, усмехается, глядя на мои маневры.

Волна вынесла меня на открытое пространство, наполненное розовыми и голубыми бликами. Я увидела воду, мозаичного дельфина на дне, пальму, мраморный стол, бледно-пастельные витражи на окне, прозрачные шарики в хрустальной вазе, три малиновых полотенца, лежавших стопкой у серебряного крана, позолоченный стул с античными завитками, жемчужное ожерелье, небрежно повешенное на латунный крючок в стене, у другой двери.

Эта дверь слабо шевельнулась, когда я на нее посмотрела.

Вначале я решила, что это блики от воды и тени от деревьев продолжают свои оптические игры, но пространство ванной вдруг буквально ожило на моих глазах. Оно задвигалось, зашептало, и два фиолетовых свечения просочились сквозь пол, двинулись мне навстречу.

Они напоминали лунный свет, упавший на розы — и своим цветом, и температурой своего холодного горения. Они были невероятно прекрасны и невообразимо печальны.

Они струились и расслаивались от мельчайших воздушных колебаний, но затем собирались обратно и снова как бы восходили от земли и таяли к своим верхним границам. Они напоминали ледяное пламя или легчайшую ткань, привязанную к полу, которую подсвечивают и на которую дуют снизу.

Очень спокойно и ясно я подумала, что если они приблизятся ко мне, я в тот же миг умру от разрыва сердца. Собственно, я была уже за пределами страха. Казалось, что все мои сосуды, вплоть до мельчайших, заполнила густая, игольчатая субстанция таких низких температур, каких не бывает ни на земле, ни в космосе. Меня словно накачали жидким водородом — я тоже, наверное, светилась лазурным цветом ужаса. Все, что я ощущала в тот момент — это невыносимый холод.

Но они не приблизились. Они остановились у мраморного стола и изменили свой цвет. И вдруг по моей спине пробежал слабый ветерок. Я успела подумать, что это может быть все что угодно: открывающаяся дверь в ванную, запускающая вполне реального убийцу, ожившая скульптура, заносящая надо мной мраморную руку, покинутая аура, повторяющая свой бесконечный путь в пространстве — и все это одинаково кошмарно, и все грозит мне смертью.

И потеряла сознание.

Я немного рассекла бровь при падении. Мне еще повезло — на мраморных полах можно расшибиться так, что потом всю жизнь будешь работать на врачей. Повезло и в другом: сознание выключилось, пожалев сердце. Когда я пришла в себя, мир перестал расслаиваться перед глазами.

Голова болела. Я пролежала на полу около часа. По крайней мере, за это время стало совсем темно. Я взглянула на воду. Тот, кто плавал в сумерки — в море ли, в бассейне — знает, что наступает такой миг, когда уютная лазурная масса воды внезапно становится резко враждебной, и даже непонятно, как это можно было восторгаться ее приветливостью, и теплотой, и невесомостью. Стоит солнцу покинуть берег, как тьма чужого мира поднимается со дна, и сразу ощущаешь: это воистину чужой мир, в нем нет ни тепла, ни снисхождения. Срочно на берег! В теплую и живую темноту мира своего...