Внезапно на лице Спенсера появилось выражение крайнего страдания.

— Всё, выпустил весь пар, — сказал он. — Мой чертов мозг не может совладать с этим.

Его руки упали и повисли вдоль кресла с обеих сторон, голова наклонилась вперед, и он громко захрапел.

— Боже милосердный! — воскликнул Суинберн.

— Уснул, — сказал Бёртон. — Что за необычайный человек!

— Ричард, что ты обо всем этом думаешь?

Бёртон потянулся к ящичку с сигарами:

— Думаю, это дает мне право на две чируты, Алджи. Посиди тихо: мне надо как следует подумать.

Способность сидеть тихо не входила в число талантов поэта-коротышки, но он героически стиснул зубы и молчал все десять минут, пока Спенсер храпел, а Бёртон курил.

— Очаровательно! — наконец высказался Бёртон. Спенсер фыркнул и проснулся:

— Привет, босс. Не дрых ли я?

— Да, Герберт. Ты всегда засыпаешь после своих философских рассуждений?

— Ага. Они истощают мой чертов мозг. И как я? Надеюсь, не опозорился?

— Опозорился? — воскликнул Суинберн. — Бог мой, конечно нет, Герберт, ты был великолепен! Ты говорил просто замечательно!

— Прости меня, Герберт, — сказал Бёртон, выпустив струйку табачного дыма, — не хочу тебя обидеть, но какого черта ты ведешь такую жизнь? С таким интеллектом ты должен писать книги и читать лекции в университете!

Спенсер пожал плечами и коснулся виска.

— Если знания не упорядочены, то чем больше человек знает, тем больше у него путаница в голове. — Потом он посмотрел на Адмирала Лорда Нельсона и вздохнул: — Хотел бы я быть таким, как он! Вот у кого с головой всё в порядке!

— Не знания, Герберт, — возразил Бёртон, — совсем не знания! Может быть, ты хочешь сказать, что проблема в твоих мыслительных процессах?

— Ну да. Когда я сижу и калякаю — всё путем, но по большей части в мою черепушку словно соломы накидали.

— Хм-м. Возможно, именно поэтому ты и оказался невосприимчив к эманациям Претендента?

— Ричард, это вздор, — возразил Суинберн, — в основном Претендента поддерживают рабочие — значит, они больше подвержены его воздействию. Если же невосприимчивость была бы следствием беспорядка в мыслях, тогда ни рабочие, ни большинство лондонских джентльменов, включая тебя, тоже не отреагировали бы на эманации Претендента!

— Нет, Алджи, всё не так просто. Позволь-ка задать тебе вопрос: кем бы ты был, если бы не стал поэтом?

— Трупом.

— Алджи, я серьезно.

— Я тоже. Я не мог бы стать никем другим. Я родился поэтом. Я думаю, как поэт, действую, как поэт, выгляжу, как поэт. Я поэт!

— Допустим. А вот Герберт, напротив, уже при первой нашей встрече высказал сомнение в том, что философия — его призвание.

— Да уж, этим на кусок хлеба не заработаешь, — проворчал Спенсер.

— Что касается меня, — продолжал Бёртон, — я никогда не имел ясного представления о своем призвании. Солдат, разведчик, географ, переводчик, исследователь, писатель, теперь вот королевский агент, всякий раз я становился тем, кем хотел. Мне кажется, что все дворяне в этой стране имеют массу возможностей: иными словами, у них так мало ограничений, что они могут позволить себе заниматься всем, что только взбредет им в головы.

— Герберт использовал выражение «попадают в плен». Не хочешь ли ты сказать, что именно умы, попавшие в плен предрассудков, наиболее чувствительны?

— Именно.

— Великолепно! Я никогда не считал себя склонным к предрассудкам. Как раз наоборот!

— Речь не о том, что твой ум или воображение как-то ограничены, Алджи. Но ты никогда не хотел делать ничего другого. Даже моим помощником ты стал лишь для того, чтобы избавиться от глубокой тоски и достичь больших вершин в своей поэзии.

— Чего и добился. Итак, ты подозреваешь, что черные алмазы ломают ментальные структуры, направляющие наш ум в определенное русло, и поэтому рабочие внезапно почувствовали недовольство, осознав, что их обманули и лишили возможности выбора. Так?

— Да. Вспомни стихотворение: «И недовольству бедных нет предела».А рассказ Эдвина Брандльуида? В полдень перед грабежом он внезапно почувствовал полнейшее разочарование в своей судьбе.

— Но, Ричард, что всё это значит? Чего они добиваются?

— Судя по сегодняшним событиям, их цель — ввергнуть страну в хаос, может быть, даже спровоцировать восстание: разрушить все структуры нашего общества. Я бы даже не побоялся утверждать, что под удар поставлена вся Британская империя!

— Ничего себе! Заграница?

— Или тиран, рвущийся к власти. Теперь ты понимаешь, почему Спик, скорее всего, тут ни при чем?

Суинберн кивнул.

— Может быть, пруссаки? Ты сам сказал, он уехал в Пруссию. С другой стороны, если наше привидение из России…

Бёртон попросил Адмирала Лорда Нельсона пополнить их опустевшие чашки кофе, и некоторое время они сидели молча.

— То есть мы на пороге революции? — прошептал Суинберн. — Нас могут ввергнуть в хаос, как во Франции? И всё закончится правлением ужасного диктатора, вроде Наполеона?

— Необязательно, — пробормотал Спенсер. — Чего ж тут плохого, если рабочий человек, а может, и баба, кстати сказать, получит немного власти? Вдруг они сделают то, что давно назрело и требует немедленного решения?

— Может быть, — ответил Бёртон, вспомнив графиню Сабину и очередной сон: «Отныне начинается Переход: один Великий Цикл перетекает в другой». — Но неужели мы действительно хотим, чтобы такое изменение осуществила посторонняя сила? Я нисколько не верю в то, что она действует нам во благо. — Бёртон бросил огрызок чируты в камин, встал и вернулся к окну. — Мы обязательно должны докопаться до сути событий!

Он взглянул вниз на улицу. Двое рабочих пристроились за джентльменом и безжалостно насмехались над ним. Однако, несмотря на эту сцену, на Монтегю-плейс было необычно тихо для этого времени дня.

— Чтобы победить врага, мы должны сами стать сильнее. Мне очень не хотелось этого делать, Алджи, но теперь я просто обязан тебя загипнотизировать.

— По-настоящему?

— По-настоящему. Видишь ли, нельзя, чтобы ты становился на сторону Претендента всякий раз, когда он окажется рядом. Если с гипнозом не выйдет, тогда тебе придется оставаться вечно пьяным, а этого я хотел бы избежать.

Суинберн надул щеки и с шумом выпустил воздух.

— А что, не так уж это и плохо!.. Кстати, раньше ты всегда отказывался использовать меня как подопытного кролика.

— Верно, — подтвердил Бёртон. — Но ты ведь легко возбудимая натура и можешь отреагировать самым непредсказуемым образом. Впрочем, ты и так ведешь себя непредсказуемо, а потому настало время забыть мои прошлые опасения. Я использую технику суфиев [108]и заодно укреплю свой собственный ментальный барьер. А для тебя у меня есть работка.

— Отлично! Что надо делать?

— Меня очень интересуют «развратники»! Мы до сих пор не знаем, кто у них новый предводитель, и я хочу, чтобы ты с ними пообщался. Только веди себя хорошо!

— Я поговорю со своими приятелями-либертинами. Хотя, может статься, между Претендентом и «развратниками» нет никакой связи. Наш таинственный враг пытается расшевелить рабочих, зачем ему «развратники», эти беспечные аристократы?

— Ты читаешь мои мысли, Алджи!

Внезапно Суинберн застыл и с недоумением посмотрел на своего друга.

— Призрак, — сказал он. — Над уличным певцом. Ты его заметил?

— Вполне отчетливо.

— На мгновение он как бы затвердел, и я увидел высокого сутулого человека с длинной бородой. Клянусь, на нем были очки в проволочной оправе. И я чувствую, что видел его раньше.

— Ты считаешь, что за призраком стоит реальный человек?

— Да. Я уверен, что этот клуб дыма напомнил мне кого-то, с кем я пересекался раньше, но теперь, хоть убей, не вспомню, кого. Еще на ум лезет какое-то имя — что-то вроде Бойл… или Фойл…

— Алджи, постарайся вспомнить: это может оказаться чрезвычайно важно!