Внимая Артуру Рансу, нетрудно было догадаться, что он во всем винит Робера Дарзака. Не раз он выражал сожаление по поводу того, что г-н Дарзак отсутствовал именно в те моменты, когда в замке происходили таинственные и драматические события, и было ясно, на что он намекает. А в заключение признал, что г-н Дарзак «проявил большую сообразительность и ловкость», самолично предоставив возможность г-ну Жозефу Рультабию расположиться здесь, на месте, где тот наверняка – не сегодня, так завтра – сумеет обнаружить преступника. Причем последнюю фразу он произнес с явной иронией, затем встал, поклонился нам и вышел.

Глядя в окно на удаляющегося Артура. Ранса, Рультабий сказал:

– Забавная фигура!

Я поинтересовался:

– Вы полагаете, он останется на ночь в Гландье?

К моему величайшему удивлению, юный репортер ответил, что ему это совершенно безразлично.

Не стану утомлять вас рассказом о том, как мы провели время после полудня. Довольно вам знать, что мы ходили гулять в лес, что Рультабий показал мне пещеру святой Женевьевы и что все это время мой друг старался говорить о чем угодно, только не о том, что занимало все его помыслы. Близился вечер. Меня крайне удивило, что репортер не собирается принимать никаких особых мер. Когда стемнело и мы очутились в своей комнате, я не преминул сказать ему об этом. Он ответил, что все необходимые меры им приняты и что на этот раз убийца не сможет от него ускользнуть. А так как я выразил некоторое сомнение на этот счет, напомнив ему об исчезновении убийцы в загадочной галерее и намекнув, что такое может повториться снова, он сказал:

– Надеюсь, что так оно и будет. Это все, чего я желаю добиться этой ночью.

Я не стал настаивать, по опыту зная, сколь неуместны и бессмысленны в подобных случаях любые возражения. Однако он сообщил мне, что с самого утра его стараниями и стараниями сторожей за замком ведется неусыпное наблюдение, поэтому никому не удастся приблизиться сюда незамеченным, его обязательно предупредят, а если никто не придет снаружи, о тех, кто находится внутри, беспокоиться нечего.

Часы, которые он достал в этот момент из жилетного кармана, показывали половину седьмого. Рультабий встал, подал мне знак следовать за ним и без всяких предосторожностей, не пытаясь даже приглушить шум шагов и не призывая меня к молчанию, провел меня через всю галерею; свернув в правую галерею, мы дошли до лестничной площадки и пересекли ее. Затем мы продолжили свой путь по галерее левого крыла и прошли мимо апартаментов профессора Станжерсона. В конце этой галереи, как раз перед самым донжоном, находилась комната, которую занимал Артур Ранс. Мы знали это, так как в полдень видели американца у окна этой комнаты, выходившего во двор. Дверь его комнаты находилась в поперечном конце галереи, и сама комната была расположена поперек этой галереи, ею она и заканчивалась с этой стороны. Словом, дверь комнаты Артура Ранса находилась прямо напротив восточного окна, расположенного в конце другой, правой галереи, в правом крыле, там, где в прошлый раз Рультабий поставил папашу Жака. Если встать спиной к этой двери, а иными словами – просто выйти из комнаты, перед вашим взором открывалась вся галерея: левое крыло, лестничная площадка и правое крыло. Невидимой оставалась только сворачивающая галерея правого крыла, и это вполне естественно.

– Сворачивающую галерею, – сказал Рультабий, – я оставляю за собой. А вы, когда я вас попрошу, вы придете и встанете здесь.

И он провел меня в маленький, темный, треугольный чуланчик, бывший частью галереи и расположенный наискось, слева от комнаты Артура Ранса. Из этого угла я видел все, что происходит в галерее, с такой же точно легкостью, как если бы стоял у двери Артура Ранса, и даже мог следить за дверью американца. Дверь чуланчика, который должен был стать моим наблюдательным пунктом, была застеклена не матовым, а обыкновенным стеклом. В галерее, где горели все лампы, было светло, а в чулане – совсем темно. Такому наблюдательному пункту мог позавидовать любой шпион.

Ибо что мне предстояло делать, как не шпионить, выполняя низкую работу полицейского? Разумеется, это не могло не вызывать у меня отвращения, и, кроме естественных инстинктов, этому противилось достоинство моей профессии, восстававшее против такого странного превращения! И в самом деле, если бы меня вдруг увидел глава сословия адвокатов, если бы о моем поступке узнали во Дворце правосудия, как отнеслись бы к этому в коллегии адвокатов? Что же касается Рультабия, то он даже не подозревал, что мне могло прийти в голову отказать ему в услуге, о которой он меня просил. Да я ему, собственно, и не собирался отказывать: во-первых, потому что побоялся бы прослыть в его глазах трусом; во-вторых, потому что думал, что всегда смогу отстоять свое право всюду доискиваться истины, пускай даже в качестве любителя; и наконец, в-третьих, потому что было уже слишком поздно отступать. Отчего такого рода сомнения не возникали у меня раньше? И почему угрызения совести не мучили меня? Да потому, что меня разбирало любопытство. К тому же я всегда мог сказать, что хотел участвовать в спасении женщины, а существуют ли такие профессиональные правила, которые могут воспрепятствовать столь благородным намерениям?

Мы двинулись в обратный путь по галерее. Когда мы были уже возле апартаментов мадемуазель Станжерсон, дверь ее гостиной распахнулась и на пороге показался метрдотель, прислуживавший за ужином (вот уже три дня, как г-н Станжерсон ужинал со своей дочерью в гостиной на втором этаже); дверь так и осталась полуоткрытой, и мы прекрасно видели, как мадемуазель Станжерсон, воспользовавшись отсутствием прислуги и тем, что ее отец наклонился, поднимая с пола предмет, который она уронила, поспешно вылила содержимое какого-то пузырька в стакан г-на Станжерсона.

Глава XXI, В ЗАСАДЕ

Этот поступок, который буквально потряс меня, казалось, не слишком-то взволновал Рультабия. Когда мы вернулись в свою комнату, он, ни словом не обмолвившись о виденной нами сцене, стал давать мне последние указания. Сначала нам предстояло поужинать. После ужина я должен был войти в темный чулан и оставаться там до тех пор, пока что-нибудь не увижу.

– Если вы увидите раньше меня, – наставлял меня мой друг, – вы должны меня сразу же предупредить. А увидите вы раньше меня в том случае, если убийца проникнет в правую галерею любым другим путем, кроме сворачивающей галереи, так как вам будет видна вся правая галерея, а я буду видеть только сворачивающую галерею. Чтобы предупредить меня, вам придется всего лишь отпустить шнурок, который держит занавес на окне правой галереи, расположенном рядом с темным чуланом. Занавес сразу же упадет и закроет окно, образовав темный квадрат там, где был квадрат света, ведь галерея-то освещена. Для этого вам надо всего-навсего протянуть руку из темного чулана. Я же из сворачивающей галереи, которая образует прямой угол с правой галереей, буду видеть через окна сворачивающей галереи все световые квадраты, образуемые окнами правой галереи. Если интересующий нас светлый квадрат станет темным, я пойму, в чем дело.

– И тогда?

– Вы увидите меня на углу сворачивающей галереи.

– И что мне в таком случае делать?

– Вы тотчас же направитесь ко мне вслед за убийцей, но я уже буду рядом с ним и увижу, вписывается ли его лицо в круг…

– …подсказанный вам здравым смыслом, – закончил я, едва заметно улыбнувшись.

– Чему вы улыбаетесь? Тут нечему… Хотя, впрочем, веселитесь, пользуйтесь последними оставшимися у вас минутами, ибо, клянусь вам, такой возможности у вас скоро уже не будет.

– А если человек этот опять ускользнет?

– Тем лучше! – невозмутимо молвил Рультабий. – Я вовсе не стремлюсь схватить его, он сможет убежать, скатившись по лестнице, через вестибюль первого этажа… Произойдет это раньше, чем вы успеете дойти до площадки, ведь вы будете в самом конце галереи. Ну а я, конечно, позволю ему уйти, но только после того, как увижу его лицо. Это все, что мне нужно: увидеть его лицо. В дальнейшем я сумею устроить так, чтобы он умер для мадемуазель Станжерсон, даже если он останется жив. Если же я схвачу его живым, мадемуазель Станжерсон и господин Робер Дарзак, возможно, никогда не простят мне этого! А мне хотелось бы сохранить их уважение – это славные люди. Когда я увидел, как мадемуазель Станжерсон наливает снотворное в стакан своего отца, чтобы этой ночью его не разбудил разговор, который должен у нее состояться с ее убийцей, мне стало ясно – да и вы должны понять это, – что ее признательность по отношению ко мне будет весьма сдержанной, если я приведу к ее отцу человека из Желтой комнаты и загадочной галереи, – ведь руки-то у него будут связаны, зато язык развязан! Может, это величайшее счастье, что тогда, в загадочной галерее, человек этот растворился, словно по волшебству! Я понял это той ночью, увидев посветлевшее вдруг лицо мадемуазель Станжерсон, после того как она узнала, что он исчез. Да, я понял: чтобы спасти несчастную, необходимо не столько поймать этого человека, сколько заставить его молчать любым способом. Но убить человека!.. Убить человека не так-то просто. К тому же это уже не мое дело… Вот разве что он сам даст мне повод!.. С другой стороны, заставить его молчать, не добиваясь признаний от дамы… Это трудная задача, тут надо отгадать все, не зная ничего!.. К счастью, мой друг, я угадал… или, вернее, нет, я постиг все путем рассуждений… и потому сегодня ночью я хочу только одного: увидеть его лицо, которое должно вписаться…