– Отец! Отец!

Но в голосе ее звучит такое страдание, что тот разражается рыданиями. Папаша Жак начинает сморкаться, даже сам Фредерик Ларсан и тот вынужден отвернуться, чтобы скрыть волнение. Я тоже больше не могу… и уже ни о чем не думаю, ничего не чувствую, превратился в какое-то одноклеточное существо. Сам себе противен.

С момента покушения в Желтой комнате Фредерик Ларсан, так же как и я, впервые встретился с мадемуазель Станжерсон. Так же как и я, он настоятельно просил разрешения расспросить несчастную, но и его, как и меня, тоже не приняли. Ему, как и мне, все время отвечали одно и то же: мадемуазель Станжерсон слишком слаба и не может принять нас, допросы судебного следователя и без того утомили ее и так далее… Тут явно чувствовалось нежелание помочь нам в расследовании, причем меня это нисколько не удивляло, тогда как Фредерик Ларсан каждый раз поражался. Правда, у нас с Фредериком Ларсаном были совершенно разные концепции относительно преступления…

Они плачут… А я ловлю себя на том, что мысленно твержу: «Спасти ее!.. Спасти во что бы то ни стало вопреки ей самой! Спасти и не скомпрометировать ее! Спасти, но так, чтобы он не заговорил! Кто он? ОН, убийца… Поймать его и заставить молчать!..» Однако слова г-на Дарзака не оставляют сомнения: чтобы заставить его молчать, придется, видно, убить его! Да, таков логический вывод, который следует сделать на основании слов, вырвавшихся у г-на Дарзака. Но имею ли я право убивать человека, покушавшегося на мадемуазель Станжерсон? Нет! Ну а если все-таки представится случай? Надо попробовать, хотя бы для того, чтобы убедиться: это и в самом деле живой человек! Хотя бы для того, чтобы увидеть его мертвым, раз нельзя схватить его живым!

Ах, как заставить понять эту объятую ужасом и сраженную горем отца женщину, которая даже не глядит на нас, что я готов на все, только бы спасти ее… Да… да… я снова попытаюсь рассуждать здраво и попробую на этот раз начать с нужного конца, я совершу чудеса…

Я подхожу к ней… я хочу попросить ее, хочу умолить довериться мне… Как мне хотелось бы намекнуть ей несколькими словами, понятными только нам с ней, что я знаю, каким образом убийца вышел из Желтой комнаты, что я угадал половину ее секрета и что я жалею ее от всего сердца… Но она уже просит нас оставить ее одну, ее безмолвный жест выражает беспредельную усталость, ей надо немедленно отдохнуть… Г-н Станжерсон предлагает нам разойтись по комнатам, благодарит нас – словом, выпроваживает… Мы с Фредериком Ларсаном откланиваемся и выходим в галерею, папаша Жак следует за нами. Я слышу, как Фредерик Ларсан шепчет:

– Странно! Странно!..

Жестом он приглашает меня к себе в комнату. На пороге он оборачивается к папаше Жаку и спрашивает:

– Вы-то его видели?

– Кого?

– Убийцу.

– Еще бы не видел!.. У него была густая рыжая борода, рыжие волосы…

– Таким он и мне представился, – заметил я.

– И мне тоже, – сказал Фредерик Ларсан.

И вот мы остались одни в комнате – великий Фред и я, – чтобы поговорить о случившемся. Мы говорим уже целый час, обсуждая это дело и так и эдак. Судя по вопросам, которые он задает мне, и по его объяснениям, ясно, что Фред, вопреки тому, что видел собственными глазами, что видел я сам и все мы видели, убежден: убийца скрылся, воспользовавшись неким известным ему потайным ходом.

– Ибо он знает замок, – говорит Фред, – хорошо знает…

– Роста он довольно высокого и неплохо сложен…

– Рост у него какой надо, – шепчет Фред.

– Понимаю, – говорю я. – Только как вы объясните эту рыжую бороду и рыжие волосы?

– Слишком много бороды и слишком много волос… Накладные, конечно, – роняет Фредерик Ларсан.

– Не торопитесь… Вы по-прежнему думаете о Робере Дарзаке… Неужели вы никогда не сможете отрешиться от этой мысли?.. Что касается меня, то я совершенно уверен в его невиновности…

– Тем лучше! От души этого желаю… Однако все против него… Вы заметили следы на ковре?.. Хотите взглянуть…

– Я видел. Это «элегантные» следы, те же, что на берегу пруда.

– Это следы Робера Дарзака – неужели вы станете отрицать?

– Тут легко ошибиться…

– А вы заметили, что следы эти не возвращаются? Когда человек этот вышел из комнаты, преследуемый нами, ноги его не оставили следов…

– Возможно, он не один час провел в этой комнате. Грязь на его ботинках высохла, к тому же он бежал, едва касаясь пола кончиками ботинок… Видно было, как он бежит… видно, но не слышно… – И тут я внезапно остановился, прервав этот бессмысленный, лишенный всякой логики разговор, вовсе не достойный нас, и сделал Ларсану знак, чтобы он прислушался. – Там, внизу… кто-то закрывает дверь…

Я встаю, Ларсан следует моему примеру. Мы спускаемся на первый этаж, выходим из замка. Я веду Ларсана к маленькой комнатке, выступ которой образует террасу под окном сворачивающей галереи. Пальцем указываю на дверь, теперь уже закрытую, которая только что была открыта и из-под которой сейчас струится свет.

– Лесник! – говорит Фред.

– Пошли! – едва слышно шепчу я.

И, полный решимости (да знал ли я сам, какой, собственно, решимости? Решимости поверить в то, что виновным является лесник? Разве стал бы я утверждать такое?), я подхожу к двери и громко стучу.

Некоторые, конечно, подумают, что мы поздновато спохватились, только теперь вернувшись к двери лесника, и что первейшей нашей задачей после того, как мы обнаружили исчезновение убийцы в галерее, должны были бы стать его поиски где-то в другом месте; нам следовало бы все обыскать вокруг замка, в парке… Словом, везде.

Если бы нас упрекнули в том, что мы этого не сделали, нам оставалось бы сказать в ответ следующее: убийца исчез в галерее таким образом, что мы подумали, будто его и в самом деле нигде больше нет и быть не может! Он ускользнул от нас в тот момент, когда мы уже почти держали его, когда мы, можно сказать, касались его… Поэтому никому из нас и в голову не пришло, что можно отыскать его где-то еще – в тайниках ночи или парка. Мы и представить себе такого не могли. Ведь я же говорил вам, каким ударом было для меня это исчезновение, – голова кругом пошла!

…Как только я постучал, дверь тут же отворилась; лесник спокойно спросил нас, в чем дело. Он был в рубашке и собирался, по его словам, ложиться в постель. Правда, постель была еще не разобрана.

Мы вошли.

– Так, так, – удивился я. – Значит, вы еще не ложились?

– Нет! – ответил он довольно сурово. – Я ходил с обходом в парк, был в лесу… Только что вернулся… А теперь мне хочется спать… Доброй ночи!..

– Послушайте, – сказал я. – Тут у вашего окна стояла лестница…

– Лестница? Я не видел никакой лестницы… Доброй ночи!

И он нас попросту выставил за дверь. Я не спускал глаз с Ларсана. Но он был непроницаем.

– Ну и что? – не выдержал я.

– А что? – переспросил он.

– Вы не поколебались в своей убежденности?

Настроение у него было прескверное. Когда мы возвращались в замок, я слышал, как он проворчал:

– Это будет странно, даже более чем странно. Неужели я и в самом деле мог так ошибиться?..

Однако мне показалось, что эту фразу он произнес скорее для меня, чем для себя самого. И еще добавил:

– Во всяком случае, скоро мы все узнаем… Сегодня утром все прояснится».

«Мы расстались у порога своих комнат, в задумчивости пожав друг другу руки. Я был счастлив тем, что мне удалось посеять некоторое сомнение в его душе, поколебать прочную предубежденность этого человека, наделенного столь редким интеллектом… Да, в уме ему отказать нельзя, но методом он явно не владеет. Ложиться я уже не стал. Дождавшись рассвета, я вышел из замка. Обошел его со всех сторон, изучая следы, которые вели к замку или от него. Но все было перемешано и так неясно, что пользы из этого извлечь не удалось. К тому же мне хочется заметить, что я не имею привычки придавать излишнего значения внешним уликам, изобличающим преступника. Метод, который заставляет судить о преступлении по следам чьих-то ног, кажется мне крайне примитивным. Существует много одинаковых следов, и едва ли можно возлагать на них большие надежды. Они могут указать лишь самое первое направление поиска, но ни в коем случае нельзя рассматривать их как окончательное доказательство.