- Не позволяю оттого, что я... вы видите, я сама не знаю, что такое я!.. - ответила ему, горько усмехнувшись, Сусанна Николаевна! - Но я молю вас пощадить и пощадить меня!.. Поверьте, я не меньше вас страдаю!..

- Извольте, уеду! - произнес Углаков и, встав, почтительно поклонился Сусанне Николаевне, чтобы уйти, но она торопливо и задыхающимся голосом вскрикнула ему:

- Еще просьба!.. Прощаться не приезжайте к нам, а то я, боюсь, не выдержу себя, и это будет ужасно для Егора Егорыча.

- Не приеду, если вы не хотите того, - сказал Углаков и окончательно ушел.

По уходе его Сусанна Николаевна принялась плакать: видимо, что ею овладела невыносимая печаль.

Но что же это такое? - возможен здесь вопрос. - Сусанна Николаевна поэтому совершенно разлюбила мужа? Ответ на это более ясный читатель найдет впоследствии, а теперь достаточно сказать, что Сусанна Николаевна продолжала любить мужа, но то была любовь пассивная, основанная на уважении к уму и благородству Егора Егорыча, любовь, поддерживаемая доселе полным согласием во всевозможных взглядах; чувство же к Углакову выражало порыв молодого сердца, стремление к жизненной поэзии, искание таинственного счастия, словом, чувство чисто активное и более реальное. Когда Сусанна Николаевна увидала, что Егор Егорыч подъехал к крыльцу, она, чтобы скрыть от него свои слезы, бросилась опрометью к себе наверх и не сходила оттуда весь остальной вечер. Что касается Углакова, то он прямо от Марфиных поскакал к другу своему - Аграфене Васильевне, которую, к великому утешению своему, застал дома тоже одну; старичище ее, как водится, уехал в Английский клуб сидеть в своем шкапу и играть в коммерческую игру. Аграфена Васильевна, по искаженному выражению лица милого ее чертенка, догадалась, что с ним что-то неладное происходит, и первое ей пришло в голову, что уж не засужден ли Лябьев.

- Ну, садись и рассказывай, что Лябьевы, все ли у них благополучно? спросила она торопливо.

- Лябьевы... ничего, пока здоровы! - отвечал Углаков отрывисто.

- Отчего же ты такой, словно с цепи сорвался?

- Я с чего такой? - повторил Углаков. - Но вы прежде, тетенька, велите мне дать вина какого-нибудь, покрепче!

- Ну, это, дяденька, ты врешь!.. Крепкого вина я тебе не дам, а шампанским, коли хочешь, накачу.

И Аграфена Васильевна велела подать шампанского, бывшего у нее всегда в запасе для добрых приятелей, которые, надобно сказать правду, все любили выпить.

Углаков, подкрепившись вином, передал Аграфене Васильевне буквально всю предыдущую сцену с Сусанной Николаевной.

- Поди ты, какая ломака барыня-то!.. По пословице: хочется и колется... И что ж, ты уедешь?

- Уеду, тетенька, потому что все равно... Если я не уеду, она в деревню уедет, как уж сказала она мне раз.

- Это так, да! - согласилась Аграфена Васильевна. - Да и поберечь ее тебе в самотко надобно; не легко тоже, видно, ей приходится.

- Поберегу! Что бы со мной ни было, а ее я поберегу!

- Сам-то тоже не благуй очень!.. И что вы тут оба намололи, удивительное дело! Ты убьешь себя, она умрет... Как есть вы неженки!

- Не неженки, а что, точно, очень непереносно... А что пить я стану, это будет!.. Ты так, тетенька, и знай!

- Попить, ничего, попей!.. Вино куражит человека!.. Помни одно, что вы с Сусанной Николаевной не перестарки какие, почесть еще сосунцы, а старичок ее не век же станет жить, может, скоро уберется, и женишься ты тогда на своей милой Сусаннушке, и пойдет промеж вас дело настоящее.

- Ах, тетенька, если бы это когда-нибудь случилось!.. И вдруг мне Сусанна Николаевна пропоет песенку Беранже: "Verse encore; mais pourquoi ces atours entre tes baisers et mes charmes? Romps ces noeuds, oui, romps les pour toujours, ma pudeur ne connait plus d'alarmes!" - продекламировал Углаков.

Аграфена Васильевна слушала его, улыбаясь, будучи очень довольна, что чертенок поразвеселился.

- Что ж это значит? - спросила она.

- Значит это, тетенька: "Наливай мне вина! Но зачем же эта рубашка мешает тебе целовать мои красоты? Прочь ее, и прочь навсегда! У меня уж нет более стыдливости к тебе!"

- Песня складная и ладная! - определила Аграфена Васильевна.

- Ладная! - воскликнул Углаков. - Самое хорошее тут слово - pudeur стыдливость... К черту ее, чтобы пропала она у Сусанны Николаевны!..

- Ишь ты, что ему надобно... чтобы и не стыдились его! - произнесла Аграфена Васильевна, и, при расставаньи с чертеночком, глаза ее наполнились слезами.

На другой день часов еще в девять утра к Марфину приехал старик Углаков, встревоженный, взволнованный, и, объявив с великим горем, что вчера в ночь Пьер его вдруг, ни с того, ни с сего, ускакал в Петербург опять на службу, спросил, не может ли Егор Егорыч что-нибудь объяснить ему по этому поводу. Вероятно, старик Углаков догадывался отчасти, что Пьер его влюбился в Сусанну Николаевну. Егор Егорыч ничего, конечно, не мог объяснить ему, и когда гость от него уехал, он, сойдясь с Сусанной Николаевной и Музой Николаевной за чаем, поведал им о нечаянном отъезде молодого Углакова в Петербург и об его намерении снова поступить на службу. Сусанна Николаевна при этом постаралась выразить в лице своем маленькое удивление, хотя сама смутилась до невозможности. Муза Николаевна прежде всего взглянула на сестру. Разговор, впрочем, на том только и окончился. Муза Николаевна вскоре же уехала к мужу, а Сусанна Николаевна отправилась сначала к обедне, возвратясь оттуда, прошла к себе наверх; Егор же Егорыч все ждал письма от Пилецкого. Так прошел весь день. Понятно, что обе сестры, столь привыкшие быть между собою откровенными, не могли долго скрытничать. Муза Николаевна, узнав от мужа в тюрьме всю историю, происшедшую между влюбленными, о чем Лябьеву рассказывал сам Углаков, заезжавший к нему прощаться, немедля же по возвращении заговорила об этом с сестрой.

- Ты удалила от себя Углакова окончательно? - начала она несколько укоризненным тоном.

- Удалила, - отвечала Сусанна Николаевна.

- И тебе не жаль его?

- Напротив, жаль и даже жаль самое себя.

- Но зачем же ты все это делаешь?

- Затем, что мне еще более обоих нас жаль моего мужа.

- После этого ты не знаешь твоего мужа! - воскликнула Муза Николаевна. - Я уверена, что если бы ты намекнула ему только на то, что ты чувствуешь теперь, так Егор Егорыч потребовал бы от тебя совершенно противного.

- Может быть, - не отвергнула Сусанна Николаевна, - но я тоже знаю, чего это будет стоить ему... Кроме того, мне моя собственная совесть никогда не позволит до такой степени сделаться порочною, как желает того Углаков.

Муза Николаевна на это пожала только плечами с удивлением и сожалением.

Пока происходила эта беседа, к Егору Егорычу одна из богаделенок Екатерины Филипповны принесла письмо от Пилецкого, которое тот нетерпеливо стал читать. Письмо Мартына Степаныча было следующее:

"Я замедлил Вам ответом, ибо Екатерина Филипповна весь сегодняшний день была столь ослабшею после вчерашнего, довольно многолюдного, у нас собрания, что вечером токмо в силах была продиктовать желаемые Вами ответы. Ответ о Лябьевых: благодарите за них бога; путь их хоть умален, но они не погибнут и в конце жизни своей возрадуются, что великим несчастием господь смирил их. Ответ о высокочтимой Сусанне Николаевне: блюдите о ней, мните о ней каждоминутно и раскройте к ней всю Вашу душевную нежность".

Прочитав эти довольно темные изречения, Егор Егорыч затрепетал, так как изречения совпадали с его собственным необъяснимым страхом, и забормотал про себя: "Что же это такое, болтовня обезумевшей старухи или пророчество и должный удар в мою совесть? Я знаю теперь и чувствую, сколько виноват, и все оттого, что возомнил опять о себе! Все чувствуйте, как я чувствую, а не как они! Сколь ни велики мои грехи, но неужели милосердый бог назначит мне еще новое, невыносимое для меня испытание, и умру не я, а Сусанна!" При этой мысли Егор Егорыч почти обезумел: не давая себе отчета в том, что делает, он велел Антипу Ильичу позвать Сусанну Николаевну, чтобы сколь возможно откровеннее переговорить с нею. Та, в свою очередь, услыхав из кротких уст Антипа Ильича приглашение, тоже затрепетала и, едва владея собой, сошла к Егору Егорычу, который рассказал ей, как он был у пророчицы Екатерины Филипповны Татариновой, подруги Пилецкого, как задал сей последней вопросы о Лябьевых и об ней, Сусанне, а затем прочел самые ответы, из которых последний еще более смутил Сусанну Николаевну, особенно, когда Егор Егорыч воскликнул: