Сусанна Николаевна, слушая шалуна, не могла удержаться от смеха.

Между тем Марья Федоровна, не хотевшая, к общему удовольствию, кажется, публики, продолжать своей игры на арфе, перешла в гостиную и села около Зинаиды Ираклиевны, которая не замедлила ее слегка кольнуть.

- А я и не знала, что вы арфу вашу даже кутаете, чтобы она не простудилась.

- Иначе и нельзя, а то она отсыреет и тон потеряет... Это самый, я думаю, деликатный инструмент, - отвечала простодушно Марья Федоровна, вовсе не подозревавшая яду в словах своей собеседницы, которая, впрочем, не стала с нею больше говорить и все свое внимание отнесла к спору, все еще продолжавшемуся между молодым ученым и Егором Егорычем, ради чего они уселись уже вдали в уголке.

- Ведь это пантеизм, чистейший пантеизм, - полувосклицал Марфин, - а я не хочу быть пантеистической пешкой!.. Я чувствую и сознаю бога, сознаю также и себя отдельно!

- Вы потому и сознаете себя отдельно, что ваш ум может обращаться на самого себя и себя познавать! - возражал молодой гегелианец.

- Что мне в этом обращении ума на себя!.. А остальное все прекрасно и поэтому должно быть status quo?..[182] На этом, помяните мое слово, и подшибут вашего Гегеля.

- Может быть, - соглашался ученый, - но потом все-таки опять к нему возвратятся.

- Возвратятся, но уже не к нему, а скорее к английскому эмпиризму...

В эти самые минуты, чего Егор Егорыч, конечно, и не подозревал, между Сусанной Николаевной и молодым Углаковым тоже происходил довольно отвлеченный разговор. Сначала, как мы видели, Петр Александрыч все зубоскалил, но затем вдруг, как бы очнувшись, он спросил:

- Вы, Сусанна Николаевна, я думаю, совершенною дрянью считаете меня?

- С чего вы это взяли? - сказала она, вспыхнув в лице.

- С того, что я в самом деле дрянь, - отвечал он.

- Муж мой тоже, когда бывает не в духе, говорит иногда, что он дурной человек, но разве я верю ему?

- Мужу вы, может быть, не поверите, а про меня и сами такого же мнения, как я думаю о себе.

- Ну, это еще бог знает! - возразила, улыбнувшись, Сусанна Николаевна.

- Вы не шутите и не скрываете, что дурно обо мне думаете?

- Пока нисколько не думаю об вас дурно.

- Я бы и был недурной человек, если бы мне было позволено одно.

- Что именно? - спросила Сусанна Николаевна, но тут же, видимо, и испугалась своего вопроса.

- То, чтобы вы позволили мне быть влюблену в вас.

Сусанна Николаевна окончательно растерялась.

- О, этого я никогда вам не позволю, - сказала она, как бы и смеясь.

- Отчего? - произнес протяжно Углаков.

- Оттого, что я замужняя женщина... и зачем же мне ваша любовь?

- В таком случае я останусь дрянным человеком... и вот теперь же пойду и схвачусь с Лябьевым в банк!..

- Я не позволяю вам этого делать, потому что не желаю, чтобы Лябьев проиграл... и чтобы вы проигрывались.

- Но я вас не послушаюсь, потому что вы не позволяете мне быть в вас влюблену.

- Нет, вы послушаетесь меня!.. Иначе я с вами ни одного слова никогда не скажу.

- Вы ужасная деспотка! - проговорил Углаков и как бы невольно вздохнул.

- Может быть, - не отвергнула того и Сусанна Николаевна и, видя, что Егор Егорыч вышел из гостиной с шапкой в руке, она присовокупила:

- Мы скоро уедем; дайте мне честное слово, что вы не будете Лябьева подговаривать в карты играть!

- Извольте! - отвечал покорным тоном Углаков.

Сусанна Николаевна поблагодарила его улыбкой и подошла к сестре; та пошутила ей:

- Ты, однако, весь вечер разговаривала с этим бесенком, Углаковым.

- Уж именно бесенок! - подхватила Сусанна Николаевна и к этому ни слова больше не прибавила.

IV

С наступлением февраля неурожай прошедшего лета начинал окончательно давать себя чувствовать. Цены на хлеб поднялись в Москве вчетверо. Был составлен особый комитет для сбора пожертвований в пользу голодающих, а также для покупки и продажи хлеба хоть сколько-нибудь по сносным ценам. Члены комитета начали съезжаться каждодневно, и на этих собраниях было произнесено много теплых речей, но самое дело подвигалось медленно; подписка на пожертвования шла, в свою очередь, не обильно, а о каких-либо фактических распоряжениях касательно удешевления пищи пока и помину не было; об этом все еще спорили: одни утверждали, что надобно послать закупить хлеба в такие-то местности; другие указывали на совершенно иные местности; затем возник вопрос, кого послать? Некоторые утверждали, что для этого надобно выбрать особых комиссаров и назначить им жалованье; наконец князь Индобский, тоже успевший попасть в члены комитета, предложил деньги, предназначенные для помещичьих крестьян, отдать помещикам, а раздачу вспомоществований крестьянам казенным и мещанам возложить на кого-либо из членов комитета; но когда ни одно из сих мнений его не было принято комитетом, то князь высказал свою прежнюю мысль, что так как дела откупов тесно связаны с благосостоянием народным, то не благоугодно ли будет комитету пригласить господ откупщиков, которых тогда много съехалось в Москву, и с ними посоветоваться, как и что тут лучше предпринять. Эту мысль комитет одобрил. Посланы были пригласительные письма к откупщикам. Те приехали в заседание и единогласно объявили, что полезнее бы всего было раздать деньги на руки самим голодающим; однако члены комитета, поняв заднюю мысль, руководившую сих мытарей, в глаза им объявили, что при подобном способе большая часть денег бедняками будет употреблена не на покупку хлеба, а на водку откупщицкую. Затем, как водится, последовал спор, шум, посреди которого в залу заседания вошел самый денежный из откупщиков, Василий Иваныч Тулузов. Он направился к председателю и извинился перед тем, что опоздал несколько. Председатель, с своей стороны, счел нужным объяснить Тулузову все, что до него происходило, и вместе с тем, предложив Василию Иванычу сделать посильное приношение в пользу голодающих, просил его дать совет касательно того, как бы поскорее устроить вспомоществование бедным.

- А до какой цифры накопилась теперь пожертвованная сумма? - спросил Тулузов.

Председатель заглянул в лежавшую перед ним ведомость и произнес несколько конфузливым голосом:

- Тысяч до двадцати пяти.

- И все деньги в сборе?

- Нет, некоторая часть еще не поступила.

На губах Тулузова явно пробежала насмешливая улыбка.

- Я-с готов сделать пожертвование, - стал он громко отвечать председателю так, чтобы слышали его прочие члены комитета, - и пожертвование не маленькое, а именно: в триста тысяч рублей.

При этом как членов комитета, так и откупщиков словно взрывом каким ошеломило. Председатель хотел было немедля же от себя и от всего комитета выразить Василию Иванычу великую благодарность, но тот легким движением руки остановил его и снова продолжал свою речь:

- Я теперь собственно потому опоздал, что был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести на спасение от голодной смерти людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично буду распоряжаться этими деньгами и при этом обязуюсь через две же недели в Москве и других местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных годов.

- Но тозе какой хлеб вы будете продавать и где? - заметил один из откупщиков с такими явными следами своего жидовского происхождения, что имел даже пейсы, распространял от себя невыносимый запах чесноку и дзикал в своем произношении до омерзения.

- Хлеб мой может всегда свидетельствовать полиция, а продавать его я буду, где мне вздумается.

- Но отчего же вы не хотите ваше благодеяние совершить совместно с нашим комитетом? - сказал как бы с некоторым удивлением председатель.