Преимущественное стремление Лескова найти пути практического претворения своих нравственных идей сближало писателя с Л. Толстым, который также, по выражению Лескова, желал указать не столько «„путь к небу“, сколько „смысл жизни“» (XI, 287). Лесков гордился тем, что в своих идейных исканиях «совпадал» с Толстым, однако, несмотря на свою благоговейную любовь к великому правдоискателю, он никогда не разделял толстовского учения о непротивлении злу насилием и открыто заявлял об этом.
Глубоко скорбящий об измельчании душ своих современников, неукротимый в своем бунтарстве, протопоп Туберозов полон в то же время благоговейного восхищения доброй, мягкосердечной Русью, ревниво сохраняющей свои старые традиции. «О, моя мягкосердечная Русь, как ты прекрасна!», — то и дело восклицает он на страницах своего дневника. Чувство горячей любви к этой Руси постоянно живет в душе опального протопопа, именно в нем и черпает он силы для борьбы за дорогой ему идеал. Поэтому большое место в хронике занимают персонажи, олицетворяющие собой эту дорогую сердцу протопопа уходящую, мягкосердечную Русь. Это и ближайший сподвижник Туберозова дьякон Ахилла, и отец Захария, и маленькая попадья, и эпизодические, на первый взгляд случайные, лица: карлики, старик Пизонский, боярыня Плодомасова и др. По своему умственному кругозору все они (исключая боярыню) гораздо ниже отца Савелия и не могут разделить его тяжелых мук и сомнений. Нежно любящая своего мужа попадья невинно засыпает в самую трудную минуту его жизни, когда он, жестоко уязвленный услышанной кличкой «маньяк», пришел к ней поделиться своими горькими мыслями. Пизонский, как мы узнаем из рассказа о нем «Котин доилец и Платонида», не смог преодолеть премудрости грамоты. Отец Захария не в силах дать сколько‑нибудь вразумительного ответа на провокационные вопросы своего ученика. Простодушный Ахилла открыто признает интеллектуальное превосходство протопопа, которого он с любовью и гордостью величает министром юстиции.
Однако несомненная умственная ограниченность этого ряда героев, нескрываемый примитивизм их душевной жизни не производят отталкивающего впечатления, ибо все это искупается безыскусственной добротой, органическим благородством и, главное, безграничным человеколюбием, трогающим душу и сердце отзывчивого протопопа.
Все эти люди — своего рода последние из могикан. Молодежь увлечена новыми веяниями и живет совсем иной жизнью, поэтому отец Савелий с особой остротой чувствует свою глубокую душевную привязанность к уходящей, теряющей уже свои реальные черты старине, на его собственных глазах становящейся «милой, прекрасной сказкой». Выслушав на вечере у исправника знакомый уже ему рассказ старого карлика о его житье у боярыни Плодомасовой, протопоп взволнованно замечает: «Не удивительно ли, что эта старая сказка, которую рассказал сейчас карлик и которую я так много раз уже слышал, ничтожная сказочка про эти вязальные старухины спицы, не только меня освежила, но и успокоила от того раздражения, в которое меня ввергла намеднишняя новая действительность?.. Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость!» (IV, 152).
Эту новую действительность в хронике представляют люди, выдающие себя за поборников освободительных идей, однако, по сути дела, очень далекие от серьезного и искреннего увлечения этими идеями. Это глупый Варнавка, одержимый богохульной идеей построения скелета из человеческих костей и в то же время до смерти боящийся преследующего его дьякона Ахиллы. Это акцизничиха Бизюкина, более всего озабоченная тем, чтобы прослыть передовой и потому старательно придающая своей наружности все внешние признаки нигилистки. Это, наконец, почетные гости Бизюкиной столичные нигилисты Борноволоков и Термосе- сов, выжиги и жулики, лишенные каких бы то ни было убеждений.
Итак, новое и старое резко противостоят в хронике в лице протопопа и его непосредственного окружения, с одной стороны, и «нигилистов», доморощенных и столичных, — с другой. Таков основной конфликт произведения. В известной степени этот конфликт отражает собой реальный исторический процесс крушения традиционных верований и широкое распространение новых просветительных идей. В этом смысле хроника Лескова близка романам Тургенева, Достоевского и Гончарова, в которых изображается столкновение старых и новых убеждений и этических принципов в переломную историческую эпоху. Однако в «Соборянах» это столкновение получило гораздо более тенденциозное отражение, чем у названных писателей.
С особой любовью, граничащей с благоговением, рисуется Лесковым образ главного героя — Савелия Туберозова. Протопоп красив благородной, мужественной красотой. Высокий лоб, густые, волнистые, картинно ниспадающие назад волосы, которые писатель сравнивает с гривой льва и кудрями Фидиева Зевса, круто заломленные брови, большие, ясные, смелые глаза — все в нем выдает волевую, сильную натуру борца. Он высок ростом, тучен, крепок; в нем все основательно, могуче, самобытно. Туберозова окружает тишина, так как он нуждается в ней: это необходимое условие той напряженной внутренней работы, которая постоянно совершается в глубине его души. В то же время этот настойчиво повторяемый автором мотив свидетельствует и об отдаленности Туберозова от мирской суеты, о спокойной неторопливости всех его движений и жестов и способствует, таким ооразом, созданию общего впечатления величавости всей его фигуры.
В хронике чрезвычайно мало пейзажных зарисовок, но не случайно лучшие из них оказываются так или иначе связанными с Туберозовым, ибо он, со своей чуткой, откликающейся на все прекрасное душой, более, чем кто‑либо другой, способен почувствовать поэзию окружающей природы. Кроме того, эти пейзажные зарисовки несут в хронике и свои осо- бые функции. Описание летнего вечера в Заречье, предваряющее дневник Туберозова, создает атмосферу тишины, покоя и умиротворенности, в результате чего кажется вполне естественной душевная самоуглубленность протопопа, почувствовавшего необходимость обратиться к своей «демикотоновой книге».
Лучшие страницы хроники составляет описание летней грозы в лесу, воспринятой протопопом особенно остро и сильно, поскольку дух его в это время находился в смятении и тревоге, вызванными только что принятым им решением совершить свой нравственный подвиг. Гроза очищает и омывает его настрадавшуюся душу, укрепляет в решимости исполнить задуманное, дает нравственную закалку его воле и духу.
Не похож на строгого протопопа Ахилла Десницын — один из колоритнейших персонажей лесковской хроники. По своему церковному положению Ахилла дьякон, но по присущей ему широкой душевной размашистости, неумелому удальству, с трудом смиряемому твердой рукой протопопа, по стихийной неорганизованности своей натуры он скорее похож на вольного украинского казака. Даже имя легендарного греческого героя, которым наделил его автор, свидетельствует о воинственном темпераменте Ахиллы. Его душа детски чиста и незлобива, но в его характере отнюдь нет той гармонии и мягкости, которая отличает кроткого отца Захария или карлика Николая Афанасьевича. Наоборот, ему в высшей степени свойственна «непомерность» во всех увлечениях. И внешность, и манера держаться, и привычки у него совершенно другие. Ахилла чрезвычайно высок и нескладен до того, что, видимо, поэтому инспектор училища, где он учился, не раз говорил ему: «Эка ты дубина какая, протяженно сложенная!». Ахилла силен как богатырь и, переодевшись в чужое платье, легко побеждает в местном цирке заезжего профессионального борца. Любимое занятие дьякона, столь неприличествующее его духовному сану, — это езда верхом по степи, в которой и находят свое непосредственное выражение его казацкий темперамент, его молодечество, жажда действия. Дом Ахиллы — это не строгое, благообразное жилище протопопа, а малороссийская хата с чисто походным казацким убранством. Хозяин ее спит на кошме, подвинув под голову седельчатый арчак, рядом на стене висят пеньковый аркан, нагайка и две уздечки.