Но Полине совершенно чужда враждебность к передовой западной культуре. Она ненавидит Наполеона как врага родины, но ей смешно французоедство, сменившее французоманию московского дворянского общества.
Весь психологический склад Полины — «необыкновенные качества души и мужественная возвышенность ума» (154), ее отношение к светской жизни, наконец, ее идеи, — всё это было свойственно той передовой дворянской молодежи, общественное пробуждение которой началось с 1812 года.
Глубокий и искренний патриотизм, национальное самосознание, уважение к передовой европейской культуре противопоставлены в романе реакционному, чисто аристократическому космополитизму светского общества, с презрением относящегося ко всему национальному, к самой идее родины. Пушкин с жестокой иронией говорит о «заступниках отечества», патриотизм которых «ограничивался… грозными выходками про- тиву Кузнецкого моста» (152–153). Пушкин срывает патриотическую маску с дворянского фамусовского общества, образ которого столь ярко дан в «Горе от ума» Грибоедова.
В противовес загоскинской идеализации Пушкин дал картину, полную исторической правды. Даже выбором жанра Пушкин стремился подчеркнуть историческую правдивость своего произведения. Форма «записок» была с успехом использована поэтом в «Истории села Горюхина», а позднее в «Капитанской дочке». Исторической недостоверности беллетристического повествования Пушкин как бы противопоставлял мемуарное свидетельство очевидцев.
Пушкинские зарисовки быта и настроений московского аристократического дворянства эпохи войны с Наполеоном, его критика дворянского космополитизма нашли свою дальнейшую разработку и развитие в романе «Война и мир» Толстого. Сцена обеда в честь Багратиона, отдельные ее детали у Толстого схожи со сценой обеда в честь m‑me de Сталь в романе Пушкина. «Гостиные превратились в палаты прений», — замечает Пушкин (154), а Толстой не раз рассказывает об этих прениях. Картина «патриотического» салона Жюли Карагиной напоминает об указании Пушкина в «Рославлеве» на то, что в высшем дворянском обществе, исполненном лицемерия, «все закаялись говорить по — французски» (153).
В своей борьбе за новые пути русской литературы Пушкин внимательно отмечал и неизменно поддерживал все проявления реализма в произведениях исторического жанра. Этим, по — видимому, и объясняются исключительные похвалы поэта художественно незначительной, но реалистической по своим тенденциям исторической трагедии М. П. Погодина «Марфа Посадница». Этим объясняется и высокая оценка Пушкиным первого романа М. Н. Загоскина, в котором поэт также ощутил стремление к исторической правде.
Позднее благожелательные отзывы Пушкина получили первые романы И. И. Лажечникова «Последний Новик» и «Ледяной дом». Наконец, Пушкин высоко оценил и гоголевского «Тараса Бульбу».
В борьбу с дидактическими романами Загоскина, с реакционной стряпней Булгарина на историческую тему вступает и романтическая школа, к середине 30–х годов торжествующая свою победу в творчестве- Н. А. Полевого, А. Ф. Вельтмана, И. И. Лажечникова. Ее манифестом в области исторического жанра явилась нашумевшая статья Марлинского- о романе Н. А. Полевого «Клятва при гробе господнем» (1833). И Мар- линский в этой статье, и романтическая критика «Московского телеграфа» восторженно встретили успехи исторического романа, происхождение которого они связывали с общественными потрясениями конца XVIII и начала XIX века. Что касается русского исторического романа, то, по мнению Полевого и Марлинского, он призван выразить «стихию русской народности», способствовать определению национального своеобразия и путей исторического развития русского народа. Для романтической критики успех исторического романа означал развитие национального духа, национальной самобытности русской литературы. И у Полевого, и у Марлинского, в противоположность скептику Сенковскому, не было и тени сомнения в законности и полезности развития самого жанра исторического романа. И именно в творческом воображении писателя Марлинский видит главный источник познания и средство художественного воссоздания исторического прошлого.
«Пусть другие роятся в летописях, пытая их, было ли так, могло ли быть так во времена Шемяки? — писал Марлинский Н. А. Полевому по1 поводу его «Клятвы при гробе господнем». — Я уверен, я убежден, что оно так было… в этом порукой мое русское сердце, мое воображение…».[302] Романтико — идеалистическая теория интуитивного проникновения в историю, которое должно предшествовать изучению документального материала, в крайнем своем выражении была представлена в критике 30–х годов В. Ф. Одоевским. Он писал, что в России Карамзин и другие «посредством поэтического магизма угадали историю прежде истории», без предварительной разработки материалов.[303] Полевой занимал более рационалистические позиции в отношении к историческим материалам и к изучению истории, но, как писатель — романтик, и он, подобно Марлинскому, предпочитал опираться на воображение.
Именно поэтический вымысел, широкое проникновение творческого воображения писателя в историческое прошлое являлось основным принципом романтического направления в русском историческом романе 30–х годов. При этом главное Полевой и Марлинский видели в правдивом изображении человеческих страстей, в которых романтики усматривали источник поведения человека в исторических событиях. «Московский телеграф» призывал уделять преимущественное внимание изображению «души человеческой».
В соответствии с общей своей концепцией о том, что героем романам должна быть исключительная, возвышающаяся над обыденным личность, прогрессивная романтическая критика и от исторического романа требовала изображения не повседневного, не простых людей, а людей особенных, от меченных роком. Романтическому воображению история представлялась кладезем такого рода личностей. Историческое понималось как — возвышенное и чисто романтически противопоставлялось всему обыденному, обыкновенному. «В наш век, когда умы и действия людей, обращенные на удовлетворение своекорыстных потребностей, особенно отличаются мел- костию и пошлостию, унижающими высокую природу человека, поэт, столь сильный, как Вальтер Скотт, мог понять, что роман должно вывести из круга обыкновенных, современных событий и перенести в область истории», — писал К. А. Полевой в программной статье «О русских повестях и романах» в 1829 году.[304] Вальтер Скотт превращался им в романтика, а исторический роман из средства познания современности путем изображения прошлого — в средство борьбы «с мелкостию и пошлостию» этой современности, с прозой жизни. Реализм Вальтера Скотта оказался не понятым ни братьями Полевыми, ни Марлинским. Самыми совершенными образцами исторического романа Н. А. Полевой считал «Сен — Мар» Альфреда де Виньи и «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго. Он ценил в них не историческое содержание, а «огромность картин, силу характеров, поэтическую глубину страстей… „Сен — Map“ Альфреда де Виньи и „Церковь Парижской богородицы“ Виктора Гюго суть исторические романы, в коих соединение истины, философии и поэзии доведено до высочайшей степени», — читаем в «Московском телеграфе».[305] Романтическая критика ориентировала развитие русского исторического романа не на реалистические романы Вальтера Скотта, а на романы Гюго и Виньи. Отрицательно относясь к романам Загоскина, она вместе с тем не могла оценить реалистическое изображение исторического прошлого пи в «Борисе Годунове» Пушкина, ни в повести «Тарас Бульба» Гоголя. Последняя для Полевого интересна своим местным колоритом, всё историко — героическое кажется ему смешным.
Свое требование правдивого изображения внутреннего мира человека: прогрессивная романтическая критика сочетала с требованием народности в воспроизведении исторического прошлого: провести принцип народности это значит передать дух нации, в чертах возвышенного литературного героя воплотить национальный характер народа, воспроизвести своеобразие его быта.