При создании «Капитанской дочки» опыт «Дубровского» имел для Пушкина, несомненно, большое значение, и ряд его образов и положений перешли в новый роман или отразились в нем. Прежде всего преемственно близки (даже по имени) образы двух отцов — Андрея Дубровского и Андрея Гринева: оба они принадлеягат к старинным, но захудалым дворянским родам, только в изображении Дубровского материальный упадок резче выражен; оба относятся к тому среднему слою дворянства, который в XVIII веке, в екатерининское время, был отодвинут на задний план удачливыми выскочками, делавшими «случайную» карьеру в моменты дворцовых переворотов и после них — подобно Троекурову, князю Б., или, вероятно, отцу Швабрина. Гринев — отец воспринял и основные черты характера Андрея Дубровского: независимость и суровую властность, сознание собственного достоинства и ненависть к пресмыкательству, непреклонность в понятиях чести. Кругозор обоих узок и ограничен сословными, дворянскими представлениями. Но они взяли все лучшее, что могло быть в традициях старого служилого дворянства, сложившихся еще в петровское время и выраженных Фонвизиным в образе Стародума, Радищевым — в образе крестицкого дворянина.

Можно установить преемственные черты сходства и между представителями младшего поколения в том и другом романе, учитывая, однако, разницу во времени: Петр Гринев — дворянин и офицер второй половины XVIII века, Владимир Дубровский принадлежит десятилетию между наполеоновскими войнами и восстанием декабристов. Дубровский в бегло описанной петербургской своей жизни является таким, каким мог стать Гринев, если бы вместо Белогорской крепости попал в гвардию. Но и в том и в другом захватившие их трагические события опрокидывают привычно сложившиеся представления и вызывают к жизни всё лучшее, что было скрыто в их характере. И замечательно то, что оба они, каждый по — своему, обращаются при этом от людей своего класса к народу.

Изображение народа — того «черного народа», который «весь… был за Пугачева» (IXi, 375), является, конечно, наиболее существенным элементом «Капитанской дочки», подготовленным предшествующими опытами. Горькая ирония народных сцен в «Истории села Горюхина» (где, как известно, намеченный в планах рассказ о «бунте» не был и не мог быть осуществлен) сменилась в «Дубровском» прямым изображением нарастающего и разражающегося наконец крестьянского гнева.[251] Здесь фигура кузнеца Архипа, являющегося подлинным вожаком крестьян в гораздо большей степени, чем Дубровский, вырастает до размеров героических; в Архипе заложены в зародыше те черты, которые в полном раскрытии показаны Пушкиным в образе Пугачева: генетическая и характерологическая связь между обоими несомненна. Пушкин, создавая образ Архипа, еще не изучал пугачевщины; но тем более явственна глубокая народность, почувствованная и раскрытая им в вожде восстания.

Роман о Пугачевском восстании, возникший и создававшийся одновременно с историческим исследованием, был вызван рядом глубоких общих и личных причин, которые достаточно коротко напомнить: давний и постоянный (еще со времен южной ссылки) интерес Пушкина к народным движениям и восстаниям, в частности, интерес к Степану Разину и к Пугачеву, проявленный во время пребывания в Михайловском, получил новые обоснования в Болдинскую осень 1830 года, при более тесном соприкосновении Пушкина с крестьянством в качестве душевладельца- помещика; холерные волнения по деревням и в Петербурге в 1830–1831 годах, особенно же восстание новгородских военных поселений

1831 года, заставили передумывать снова и снова вопросы о возможности и перспективах новой крестьянской войны (о чем думал и прямо говорил после новгородского бунта и Николай I), а также о роли дворянства в будущей крестьянской войне и в будущей революции. Западноевропейские революции и польское восстание в 1830–1831 годах вели мысль Пушкина в том же направлении. В таких условиях обращение к пугачевской теме в двух аспектах сразу — исследовательском и художественном — представляется естественным и закономерным.

Для своего романа Пушкин, как уже говорилось, избрал мемуарную форму — форму «семейственных записок». Это решение было вызвано в известной степени внешним, литературным поводом. Как установили наблюдения Н. О. Лернера, Ю. Г. Оксмана и В. Г. Гуляева, исправленные и развитые в последние годы исследованиями Н. И. Фокина и Петера Бранга,[252] источником, из которого вырос сюжет «Капитанской дочки», явилась, по — видимому, повесть, напечатанная в «Невском альманахе» на

1832 год под названием «Рассказ моей бабушки». Имя автора, подписавшегося «А. К.», едва ли могло быть известно Пушкину, да и не имело- значения.[253] Но содержание этой художественно слабой и написанной с официально — охранительных позиций повести о пугачевщине привлекло его внимание и подсказало некоторые сюжетные моменты и главное — общую жанровую форму его будущего романа как записок, мемуаров участника событий о прошлом. Придавать большое значение «рассказу» Крюкова и рассматривать «Капитанскую дочку» как ответ, отчасти полемический, на него (подобно тому, как «Рославлев» Пушкина является полемическим ответом на одноименный роман Загоскина) нет достаточных оснований. Но, конечно, «Рассказ моей бабушки» мог иметь известное значение для воплощения пушкинского замысла, на что указывал, по — видимому, и сам Пушкин в наброске предисловия от «издателя» к своему роману, оставшемуся неоконченным.[254]

Форма мемуаров, избранная Пушкиным, определилась, однако, не только случайным влиянием повести Крюкова, но и иными, глубокими причинами; в этой форме он видел такие возможности, каких не могло ему дать авторское повествование, подобное тому, как написаны «Арап Петра Великого», «Дубровский» и пр.

Эта форма была принята Пушкиным на самых первых этапах его работы над романом — в той первоначальной и не известной нам его редакции, которая была написана (если была написана, а не только задумана) в 1833 году. Это видно из даты под введением — «5 августа 1833. Черная речка», а введение, начинающееся словами: «Любезный внук мой Петруша!», представляет собою обращение деда — мемуариста, написавшего свои записки в назидание юноше — внуку, дабы остеречь его от «многих заблуждений», в которые он сам был завлечен «пылкостью<своих>страстей» (VIII₂, 927).

Мемуары Петра Гринева — старшего пишутся, очевидно, в 800–х годах, лет через тридцать — тридцать пять после восстания (мемуарист радуется тому, что «дожил… до кроткого царствования императора Александра»; VIII₁, 318). Обращение к внуку в окончательном тексте было снято, но тон назидательности остался.[255] Вместе с тем важно отметить, что уже в этом раннем и позднее отмененном обращении к внуку дед — мемуарист расценивает пережитые им события, «некоторые происшествия» и «затруднительные обстоятельства» своей молодости не только как «заблуждения», но и как своего рода необходимую и благодетельную закалку, через которую он прошел благодаря тому, что сохранил те «прекрасные качества», которые замечает и в своем внуке: «доброту и благородство» (УШг, 927). Это положительное моральное определение и самого героя, и пережитых им происшествий сохранено было Пушкиным на всех стадиях работы над романом.

Мемуарная форма повествования имела для автора многообразное значение: она внушала читателям, а также и цензуре уверенность в том, что всё рассказываемое — реальная истина или по крайней мере основано на фактах;[256] она давала возможность Пушкину вводить в роман некоторые свои оценки, вводить так, чтобы они не нарушали психологической цельности и исторической правдивости образа рассказчика Гринева, и вместе с тем возлагать на него ответственность за такие высказывания, какие цензура не могла бы допустить в авторском повествовании.