Стремление преодолеть условность и схематизм приемов авантюрного или любовно — авантюрного романа, желание положить в основу сюжетного построения романа не цепь условных «похождений» героев, а реальные социально — психологические коллизии, порождавшиеся бытом и нравами русского общества, проявилось не только в этнографических нравоописательных романах Калашникова с их драматическими сюжетами, почерпнутыми из живой сибирской старины. Это же стремление иначе сказалось в попытках построения романа в форме семейной хроники, пред вещавшей появление будущих реалистических образцов этого жанра, подобных «Семейной хронике» С. Т. Аксакова или «Захудалому роду» Н. С. Лескова. Самым обширным и выдающимся опытом подобной семейной хроники в литературе 30–х годов было «Семейство Холмских»

(1832) Д. Н. Бегичева.

Изданное автором (братом друга Грибоедова С. Н. Бегичева) анонимно, «Семейство Холмских» имеет подзаголовок «Некоторые черты нравов и образа жизни, семейной и одинокой, русских дворян». Это своего рода дворянская эпопея, в которой живая наблюдательность и любовь автора к патриархальной поместной жизни пробивается сквозь схему нравоучительно — дидактического «семейного» романа с характерной для него горомоздкой фабулой, многочисленными отступлениями и вставными эпизодами.

Как заявляет автор «Семейства Холмских» устами одного из своих героев, «человек частный» обычно не умеет разумно управлять «собственным своим, небольшим состоянием», а потому «не должен позволять себе суждений о государственных делах».[359] В соответствии с этим автор отказался от обрисовки общественных и политических событий, предоставив заботу о них правительству и «благости провидения».[360] Свое внимание он сосредоточил на изображении семейной жизни и нравственных переживаний своих героев, руководствуясь, в духе Жуковского, мыслью, что «во всяком состоянии можно и должно быть счастливым, ежели мы будем делать свое дело по тому званию и месту, в которые волею божиею поставлены».[361] Многих своих героев автор назвал именами персонажей русских комедий XVIII и начала XIX века, в том числе именами героев «Горя от ума», видоизменив при этом, однако, их характеры и судьбу.

В романе рассказаны биографии четырех сестер Холмских, проанализированы история замужества и семейная жизнь каждой из них. Сопоставляя между собой их жизненные истории и судьбы, автор доказывает, что истинное счастье заключается в спокойной семейной жизни в своем кругу и основывается на «правилах хорошей нравственности», состоящей в сочетании сердечной доброты с моральной стойкостью и «твердостью духа».[362] В сатирических эпизодах романа Бегичев обличает разбогатевших выскочек, представителей губернской власти и бюрократию. Не пользуется его расположением и высшая титулованная столичная знать. Свои симпатии автор отдает поместному дворянству, потомкам «старинных дворянских фамилий»,[363] разорение и упадок которых вызывают у него грустные размышления.

В предпосланном «Семейству Холмских» «Разговоре автора с своим приятелем» Бегичев писал, что «не дерзнул» «наименовать свою книгу романом», так как «в ней нет никаких необыкновенных и чрезвычайных происшествий», — герои его, «избранные, большею частию, из среднего состояния русских дворян, действуют в тесном кругу своих семейств».[364] Отказ от «необыкновенных и чрезвычайных происшествий», характерных для авантюрного романа, избранная автором форма «семейной хроники», простота рассказываемых им жизненных историй, свойственное ему любовно — поэтическое отношение к поместному быту, внимание к течению повседневной жизни, к ее мелким, незначительным деталям, к бесхитростным семейным радостям и горестям героев, — эти особенности романа Бегичева выгодно отличали его от романов Булгарина и других «нрав-ственно — сатирических» романов 30–х годов. Это не только дало основание Белинскому, несмотря на консерватизм автора, свойственный ему дидактизм и склонность к наивному морализаторству, отнести роман Бегичева к числу наиболее заслуживающих упоминания романов 30–х годов (IX, 9), но и привлекло позднее к «Семейству Холмских» внимание Льва Толстого.[365] Последний назвал роман Бегичева среди тех произведений, которые оказали на него серьезное влияние в молодости. «Семейство Холмских» увлекло автора «Бойны и мира» и внимательным отношением Бегичева к «домашней» жизни русского дворянства, и поэтизацией повседневных эпизодов поместного быта (среди которых есть такие близкие Толстому эпизоды, как охота, катанье на тройках по снегу, именины в помещичьем доме, русская пляска и т. д.), и интересом автора к нравственным проблемам. В частности, роман Бегичева познакомил Толстого с разработанным Франклином методом самовоспитания, которым Толстой увлекался в молодые годы.[366]

Форма семейно — бытовой хроники до некоторой степени роднит «Семейство Холмских» Бегичева с другим популярным романом 30–х годов — «Постоялым двором» (1835) А. П. Степанова. В 1857 году, в период ожесточенной борьбы между дворянской эстетической критикой и революционно — демократическим направлением «Современника», роман Степанова, сурово встреченный при его выходе в свет Белинским, был поднят на щит А. В. Дружининым как «верное и… весьма поэтическое воспроизведение светлой стороны русской помещичьей жизни за старое время».[367] По своим идейным и художественным качествам «Постоялый двор», с его пространными авторскими сентенциями, надуманными, хо дульными образами и неестественными положениями, не идет в сравнение с «Семейством Холмских». Но известный исторический интерес роману Степанова придает противоречие между консервативными симпатиями автора, его прочной привязанностью к уходящему поместному быту и сложившимся под романтическими влияниями пристрастием к «ужасным» и «чудовищным» мелодраматическим эффектам. Это пристрастие заставило Степанова при изображении жизни своих героев выдвинуть на первый план, в отличие от Бегичева, не картины уюта, покоя и семейного счастья, а черты нравственого упадка и разложения поместной дворянской среды.

В годы, когда то или иное крупное литературное явление формируется или переживает период внутренней ломки, художественные замыслы, не получившие завершения, но таившие в себе для своего времени зерно нового, иногда не менее, а даже более важны для понимания общих тенденций литературного развития, чем законченные произведения, задуманные и осуществленные в рамках более традиционной, исторически изжившей себя художественной системы. Вот почему для анализа существа тех процессов, которые совершались в русской литературе в 30–е годы, очень важны и симптоматичны не только незавершенные художественные замыслы Пушкина, но и искания в области романа русских романтиков 30–х годов. Искания эти не увенчались крупными достижениями. Но они явились отчетливым свидетельством назревшей необходимости в создании прозаического романа нового типа, принципиально отличаю-

²⁵

²⁶

щегося от тех образцов романа, которые создала русская литература допушкинского периода.

Одной из слабых сторон русского романа XVIII — начала XIX века было то, что романисты этого периода еще не умели создать образ мыслящей личности, живущей богатой и разносторонней интеллектуальной жизнью. Литература XVIII века создала ряд образов интеллектуальных героев, мысль которых занята сложными политическими и моральными вопросами. Но подобные герои в XVIII веке действовали в политическом романе, трагедии или произведениях, стоящих на грани литературы и публицистики (как радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву»), а не в романе бытовом. Основным же героем нравоописательно — бытового романа XVIII и начала XIX века оставался «частный» человек, занятый мыслью о личном успехе в обществе или о препятствиях, мешающих его соединению с любимой девушкой. Карамзин в своих повестях создал образ нового для литературы конца XVIII — начала XIX века героя, наделенного более сложными, утонченными и богатыми чувствами, чем герои Чулкова и Нарежного. Но герои повестей Карамзина в еще большей мере, чем герои нравоописательно — бытовых романов XVIII века, замкнуты в кругу переживаний «сердца», в сфере «частной», а не общественной жизни. Поэтому Карамзин и его последователи, давшие образцы русской повести, не смогли создать русского романа, который требовал разработки — средствами художественной прозы — образа не «чувствительного», а интеллектуального героя. В таких романах 30–х годов, как «Монастырка» Погорельского или романы Калашникова, «чувствительный» элемент повестей Карамзина соединился с картинами «нравов» и с традиционной авантюрной схемой, но при этом рождения нового романического жанра не произошло.