— Хелло, Бункер! — приветствовал его Хорн Фишер. — Вас-то мне и нужно. Что, ваш патрон еще здесь?

— Только до вечера, — ответил Буллен, следя глазами за желтым шаром. — Завтра в Бирмингеме ему надо выступить с большой речью, так что он сегодня же двинет прямо туда. Сам повезет себя. То есть, я хочу сказать, сам поведет машину. Он только этим и гордится.

— Значит, вы останетесь здесь, у дядюшки, как пай-мальчик? — заметил Фишер. — Что же будет делать премьер в Бирмингеме без острот, которые подсказывает ему на ухо его блестящий секретарь?

— Бросьте шуточки, — сказал молодой человек, по прозвищу Бункер. — Я только рад, что не придется тащиться вместе с ним. Он ведь ни бельмеса не смыслит в дорожных делах — расходах, гостиницах и прочем, вот я и вынужден носиться повсюду, точно мальчик на побегушках. Ну, а насчет дяди… Что ж, поскольку мне предстоит унаследовать усадьбу, приличие требует, чтобы я по временам бывал здесь.

— Ваша правда, — согласился Фишер. — Ну, мы еще увидимся. — И, миновав площадку, он двинулся дальше через проход в изгороди.

Он шел по траве к лодочной пристани, а вокруг него, в парке, где царила река, под золотым вечерним небосводом, витал неуловимый аромат старины. Следующая лужайка сперва показалась ему совершенно пустой, но потом, в темном уголке, под деревьями, он увидел гамак; в гамаке лежал человек и читал газету; он свесил одну ногу и тихонько ею покачивал. Фишер и его окликнул по имени, и тот встал и подошел к нему. Как нарочно, отовсюду веяло прошлым; перед Фишером словно возник призрак викторианских времен, явившийся проведать старинные крокетные площадки. Этот пожилой человек с несуразно длинными бакенбардами был в воротничке и галстуке причудливого, щегольского покроя. Сорок лет назад он блистал в свете и ухитрился сохранить прежний лоск, пренебрегая при этом модами. В гамаке рядом с «Морнинг пост» лежал белый цилиндр.

Это был герцог Уэстморленд, последний отпрыск рода, древность которого подтверждалась историей, а не только ухищрениями геральдики. Фишер лучше чем кто бы то ни было знал, как редко встречаются в жизни подобные аристократы, столь часто изображаемые в романах. Но, пожалуй, куда интереснее было бы спросить у Фишера, чему обязан герцог всеобщим уважением — своей безукоризненной родословной или весьма крупному состоянию.

— Вы тут так удобно устроились, — заметил Фишер, — что я принял вас за одного из слуг. Ищу, кому бы отдать саквояж. Понимаете, уезжал в такой спешке, что не взял с собой камердинера.

— Представьте, я тоже, — не без гордости сказал герцог. — Это не в моих привычках. Камердинер — единственный представитель рода человеческого, которого я терпеть не могу: с детства привык одеваться сам и, кажется, неплохо справляюсь. Быть может, на старости лет я снова впал в детство, но не до такой степени, чтобы меня одевали.

— Премьер тоже не привез камердинера, зато привез секретаря, — заметил Фишер. — А ведь эта должность куда хуже… Верно ли, что Гаркер здесь?

— Он на пристани, — равнодушно обронил герцог и снова уткнулся в газету.

Фишер миновал последнюю зеленую изгородь и вышел к реке — туда, откуда был виден лесистый островок напротив пристани. Там действительно сидел ссутулившись худощавый человек, чем-то похожий на стервятника. Во всех судах хорошо знали эту позу — так всегда сидел генеральный прокурор, сэр Джон Гаркер. Лицо его хранило следы напряженной умственной работы, — из троих бездельников, собравшихся в парке, он один самостоятельно проложил себе дорогу в жизни; к облысевшему лбу и впалым вискам липли блеклые рыжие волосы, прямые, словно полоски меди.

— Я еще не видел хозяина, — сказал Хорн Фишер чуточку серьезнее, чем раньше. — Надеюсь повидаться с ним за обедом.

— Увидеть его можете хоть сейчас, а вот повидаться — нет, — ответил Гаркер.

Он кивнул в сторону острова, и Фишер, взглянув туда, увидел на фоне реки выпуклую лысину и кончик удилища, одинаково неподвижно застывшие над высоким кустарником. Рыболов сидел, прислонившись к пню, спиной к пристани, и хотя лица не было видно, форма головы исключала всякие сомнения.

— Он не любит, чтобы его беспокоили, когда он удит рыбу, — продолжал Гаркер — Просто помешался — не ест ничего, кроме рыбы, и гордится, что ловит ее сам! Разумеется, он ярый поборник простой жизни, как многие из этих миллионеров. Ему нравится хвастать, что он сам заработал насущный хлеб, как всякий труженик.

— Интересно, когда это он успевает изготовить столько посуды и обивку на всю свою мебель? — осведомился Фишер. — Да еще делать серебряные вилки, выращивать виноград и персики, ткать ковры?.. Говорят, он очень занят.

— Не припомню, чтобы он упоминал об этом, — ответил юрист. — Но как понимать эту вашу социальную сатиру?

— Признаться, мне осточертела «простая трудовая жизнь», которой живут в нашем маленьком мирке, — сказал Фишер. — Ведь мы почти во всем беспомощны, зато какой подымаем шум, когда удается хоть что-то сделать самим. Премьер гордится тем, что обходится без шофера, но не может обойтись без мальчика на побегушках, и бедному Бункеру приходится быть вездесущим, хотя, видит бог, это ему не под силу. Герцог гордится тем, что обходится без камердинера, однако он доставляет чертову пропасть хлопот многим людям, которые добывают для него допотопную одежду. Должно быть, обкрадывают Британский музей или раскапывают могилы… За одним только белым цилиндром пришлось, наверное, снарядить целую экспедицию, как на Северный полюс. А тут еще старикашка Гук хвастает, что обеспечивает себя рыбой, хотя не в состоянии обеспечить себя вилкой, чтобы ее съесть. Он прост, пока речь идет о простых вещах, вроде еды, но, будьте уверены, роскошествует, когда доходит до настоящей роскоши, и особенно — до мелочей. О вас я не говорю: вы достаточно поработали на своем веку и можете теперь только притворяться, будто работаете.

— Порой мне кажется, — заметил Гаркер, — что вы скрываете от нас ужасную тайну: вы иногда умеете быть полезным. Не затем ли вы явились, чтобы повидать «самого» до его отъезда в Бирмингем?

— Да, — ответил Хорн Фишер, понизив голос. — Надеюсь, мне удастся поймать его до обеда. А потом он собирается о чем-то говорить с сэром Айзеком.

— Глядите! — воскликнул Гаркер. — Сэр Айзек кончил удить. Он ведь гордится, что встает на заре и возвращается на закате.

И действительно, старик на острове встал, повернулся, и они увидели густую седую бороду и маленькое лицо со впалыми щеками, свирепо насупленными бровями и злыми, колючими глазками. Бережно придерживая снасти, он перешел реку вброд по плоским камням чуть пониже пристани. Потом он подошел к гостям и учтиво поздоровался с ними. В корзинке у него лежало несколько рыб, и он был в отличном расположении духа.

— Да, — сказал он, заметив на лице Фишера вежливое удивление. — Я встаю раньше всех. Ранняя пташка червяка съедает.

— На свою беду, — сказал Гаркер, — червяка съедает ранняя рыбка.

— А ранний рыболов съедает рыбку, — угрюмо сказал старик.

— Насколько мне известно, сэр Айзек, вы не только встаете рано, но и ложитесь поздно, — вставил Фишер. — По-видимому, вы очень мало спите.

— Мне всегда не хватало времени для сна, — подтвердил Гук, — а сегодня придется лечь особенно поздно. Премьер-министр сказал, что желает со мной побеседовать. А сейчас, пожалуй, пора одеваться к обеду.

В тот вечер за обедом не было сказано ни слова о политике — отпускались, главным образом, светские любезности. Премьер-министр лорд Меривейл — высокий, худощавый, с седыми волнистыми волосами — всерьез восхищался рыболовным искусством хозяина, его ловкостью и терпением; беседа мирно журчала, точно мелкая речка меж камнями.

— Конечно, тут нужно терпение, приходится ждать, пока рыба клюнет, — говорил сэр Айзек. — И ловкость нужна, чтобы вовремя подсечь. Но вообще-то мне везет.

— А может крупная рыба оборвать леску и уйти? — спросил политический деятель с почтительным интересом.

— Такую, как у меня, — никогда, — самодовольно ответил Гук. — Поверьте, я знаю толк в снастях. У рыбы скорей хватит сил стащить меня в реку, чем оборвать леску.