— Здешние или нездешние, — сказал сыщик, — нам остается одно: сойти вниз и поговорить с моим другом.
Спускаясь вниз, они миновали швейцара, и тот снова поклялся, что никого постороннего не видел. Внизу они нашли посыльного и медлившего у подъезда торговца, которые еще раз заверили их, что никого не упустили. Однако четвертого стража не было, и Энгюс с беспокойством спросил:
— Где же полицейский?
— Простите, — сказал отец Браун, — это я виноват. Я только что послал его кое-что выяснить. Мне показалось, что это нужно.
— Он сейчас нам понадобится, — резко ответил Энгюс. — Бедняга не только убит — его нет в квартире.
— Как так? — спросил священник.
— Честное слово, отец, — помедлив, сказал Фламбо, — это уж скорее по вашей части, чем по моей. Ни друг, ни недруг не входил в дом, а Смайса нет, словно его феи похитили. Если это не чертовщина, я…
Их разговор был прерван необычным зрелищем: из-за поворота выбежал рослый полисмен в синем. Он подошел прямо к отцу Брауну.
— Вы правы, сэр, — тяжело дыша, проговорил он, — тело бедного мистера Смайса только что нашли внизу, в канале.
Энгюс в ужасе схватился за голову.
— Значит, он выбежал и утопился? — спросил он.
— Могу поклясться, что он не спускался, — отвечал полисмен. — И не топился. Он убит ударом ножа в сердце.
— И все-таки вы не видели, чтобы кто-нибудь входил сюда? — сказал Фламбо очень серьезно.
— Пройдемся немного, — предложил священник. Когда они дошли до конца улочки, он вдруг воскликнул:
— Ох, до чего же я глуп! Забыл спросить полисмена про светло-коричневый мешок.
— Почему же именно светло-коричневый? — изумленно спросил Энгюс.
— Если мешок другого цвета, все придется начинать сначала, — ответил отец Браун. — А если он светло-коричневый — что ж, тогда дело кончено.
— Рад слышать, — усмехнулся Энгюс. — Насколько мне известно, оно еще не начиналось.
— Вы должны нам все рассказать, — с детской непосредственностью сказал Фламбо.
Они невольно ускорили шаг, когда отец Браун, не отвечая, быстро повел их вдоль длинного изгиба дороги. Наконец он произнес нерешительно и чуть ли не виновато:
— Вы, наверное, скажете, что все это слишком просто. Мы всегда начинаем с обобщения — вот и тут придется.
Приходилось ли вам замечать, что люди никогда не отвечают прямо на вопрос? Они отвечают только на то, что, по их мнению, скрывается за вашим вопросом. Представьте себе, что в усадьбе одна дама спрашивает другую: «У вас сейчас живет кто-нибудь?» Хозяйка никогда не ответит: «Да, дворецкий, три лакея, горничная» и так далее, хотя горничная тут же, в комнате, а дворецкий стоит за креслом. Она ответит: «У нас сейчас никто не живет», подразумевая тех же, кого и вы. Но если во время эпидемии врач спросит ее: «Есть кто-нибудь в доме?», она вспомнит и дворецкого, и горничную, и всех остальных. На этом и строится разговор: вам никогда не ответят буквально, хотя и не солгут. Когда четверо вполне честных людей говорили, что никто не появлялся, они не хотели сказать, что там действительно никого не было. Они имели в виду только таких людей, которые могли бы показаться вам подозрительными. На самом же деле один человек все же вошел в дом и вышел, и никто его не заметил.
— Невидимый человек? — спросил Энгюс, подняв рыжие брови.
— Мысленно невидимый, — ответил отец Браун. Он помолчал немного, потом продолжал — так рассеянно, словно думал о своем: — Конечно, вам и в голову не придет мысль о таком человеке, пока вы специально о нем не подумаете. На это он и рассчитывал. Меня навели на след две-три детали в рассказе мистера Энгюса. Во-первых, этот Уэлкин совершал длинные прогулки; во-вторых, на витрине была гербовая бумага. А главное, в рассказе мисс Хоуп есть две детали, которых быть не могло. Не сердитесь! — добавил он поспешно, заметив, что шотландец вскинул голову. — Она думала, что говорит правду, но это не могло быть правдой. Человек никак не может быть совершенно один за секунду до того, как ему вручили письмо. Она не могла быть совершенно одна на улице, распечатывая письмо, которое только что получила. Кто-то несомненно находился поблизости, только для нее он был невидимкой.
— Почему кто-то должен был находиться поблизости? — спросил Энгюс.
— Кто-то ведь должен был принести ей письмо, — отвечал отец Браун. — Разве что почтовый голубь…
— Вы хотите сказать, — энергично вмешался Фламбо, — что Уэлкин носил ей письма своего соперника?
— Да, — сказал священник. — Уэлкин носил письма своего соперника. Понимаете, такое уж у него дело.
— Ну, с меня довольно! — взорвался Фламбо. — Кто этот человек? Каков он из себя? Как вообще выглядит этот «невидимка»?
— Одет он довольно нарядно: в красное и синее с золотом, — не задумываясь, отвечал священник. — И в этом ярком, даже кричащем наряде он явился в дом на глазах у четырех человек, хладнокровно убил Смайса, вышел на улицу и унес труп.
— Отец Браун! — воскликнул Энгюс, останавливаясь как вкопанный. — Кто-то из нас двоих не в своем уме!
— Нет, вы не лишились рассудка, — сказал Браун. — Просто вы не очень наблюдательны и не заметили, например, такого вот человека.
Он быстро сделал три шага вперед и положил руку на плечо обыкновенного почтальона, который незаметно прошмыгнул мимо них в тени деревьев.
— Почему-то никто никогда не замечает почтальонов, — проговорил он задумчиво. — А ведь и они подвержены человеческим страстям и, кроме того, носят большие мешки, в которых свободно поместится маленький труп.
Против ожидания, почтальон не обернулся, а отпрянул в сторону и натолкнулся на садовую изгородь. Это был худощавый светлобородый человек самой обыкновенной внешности; но, когда он наконец обернулся, все трое были поражены — так страшно он косил.
Фламбо вернулся к своим саблям, пурпурным коврам и персидскому коту — у него дел хватало. Джон Тернбул Энгюс возвратился в кондитерскую к той, с которой, при всей своей беспечности, рассчитывал жить мирно и счастливо. А Браун долго бродил с убийцей под звездами, по заснеженным уступам, и никто никогда не узнает, что они сказали друг другу.
Небесная стрела
Ходили толки, что все три миллионера пали жертвой вендетты или заклятья, связанного с очень ценным древним сосудом, усыпанным драгоценными камнями, — так называемой «Коптской Чашей». Никто не знал, откуда она взялась, но ее связывали с религиозными обрядами, и кое-кто объяснял гибель ее обладателей фанатизмом восточных христиан, возмущенных тем, что чаша попадала в столь материалистические руки. Во всяком случае, в мире сенсаций и сплетен таинственный убийца вызывал огромный интерес, независимо от того, фанатик он или нет. Безымянное существо наделили даже именем или прозвищем. Впрочем, наш рассказ касается лишь третьей жертвы: только в этом случае отец Браун, герой наших очерков, вмешался в дело.
Когда, сойдя с трансатлантического лайнера, Браун впервые ступил на американскую землю, он, подобно многим англичанам, обнаружил, что известен гораздо больше, чем думал. На родине никто бы не заметил в толпе коротенького, близорукого, скромного человека в порыжелой сутане; он выделялся бы разве что незначительностью. Но Америка умеет рекламировать. Участие отца Брауна в расследовании нескольких замысловатых дел и дружба его с Фламбо, бывшим преступником, а ныне детективом, прославили его в Америке, тогда как в Англии о нем только-только заговорили. Его круглое лицо удивленно вытянулось, когда его схватили журналисты, которых можно было принять за шайку гангстеров, и засыпали вопросами о том, в чем он менее всего считал себя компетентным, — о деталях дамского туалета и о статистике преступлений в стране, на которую он только что впервые взглянул. Пожалуй, по контрасту с этой по-военному сплоченной группой бросался в глаза человек, стоявший в стороне, чернея на фоне яркого неба и яркой толпы, — высокий, желтолицый, в больших очках. Переждав журналистов, он обратился к отцу Брауну:
117
Излишняя роскошь (франц.).