Однажды у меня брали интервью какие-то журналисты из Израиля: попросили на день эту кассету. И — с концами.

Жалко. Никогда больше не буду иметь с ними дела…

1996 год закончился Хасавюртовским миром.

Конечно, все понимали, насколько хрупок этот мир и как противоречивы принципы, на которых он был заключен.

Понимали и в Москве, и в Грозном.

Генералы обзывали Хасавюртовский договор предательством, Кремль трудоустраивал Завгаева, покинувшего свою резиденцию в аэропорту «Северном», Масхадов в Чечне готовился к независимым президентским выборам, что-то свое замышляли Хаттаб, Басаев и Радуев, офицеры оплакивали своих погибших бойцов, интенданты подсчитывали деньги, заработанные на войне, и только матери… Одни радовались тому, что их дети вышли живыми из этой кровавой мясорубки, другие, сами еще совсем молодые, стали старухами, узнав о гибели своих сыновей, третьи безуспешно пытались узнать судьбу своих потерянных, без вести пропавших детей, обивая пороги казенных домов в Москве и Грозном…

Ждать, ждать… Только ждать, к какому решению все-таки придет Саид? Вернет одного Лешу Анисимова, как обещал псковской делегации? Отпустит еще троих — рядовых Сергея Науменко, Константина Лосева и прапорщика Михаила Лобкова, как только что намекнул мне? В последний момент передумает и не отдаст никого?

Это решать ему и только ему. Хозяин положения он, Саид.

Не член Совета Федерации, председатель Законодательного собрания Псковской области Ю. А. Шматов, который из-за одного псковского паренька, попавшего в плен, уже неделю носится по Чечне (бывает же такое, остались еще подобные руководители!)… Не я, член Комитета по безопасности Госдумы России. Не Лече Идигов, полномочный представитель Чечни в Ингушетии, который именно сейчас там, в полуразрушенном здании автосервиса, уламывает Саида. Да и не Аслан Масхадов, законно избранный президент Ичкерии!

Нет, только он, Саид.

Четверо российских пленных — его добыча, его товар…

Он купил их два месяца назад у другого полевого командира, Купил не для последующей перепродажи, нет. Для бартера.

Пленные — в обмен на то, чтобы в далекой от Чечни Самаре с него сняли федеральный розыск.

— Мне сообщили из Самары, что если я освобожу четырех сотрудников ФСБ, то с меня и брата снимут розыск. Я их искал, долго искал, но боюсь, что их уже нет в живых. Тогда меня попросили найти пленных офицеров. Я купил троих солдат и одного прапорщика. Мне ответили, что двое солдат, которых я купил, на самом деле находятся в части. Как в части, когда они у меня? — удивился я и послал в 205-ю бригаду их фотографии. «Да, это они, но они не подходят, так как являются дезертирами. И третий солдат — тоже. Нам такие не нужны. Прапорщик — подходит». Потом сообщили, что и прапорщик не нужен — тоже дезертир.

Эту историю я услышал от Саида полчаса тому назад, когда, потратив целый день на его розыски, мы наконец узнали: он здесь, чинит машину в автосервисе.

Я слушал эту историю и думал о тех подонках в полковничьих и генеральских мундирах, которые сначала привели необученных пацанов в Чечню, потом — бросили их здесь, потом — позабыли, потом — отказались от них.

Да, после окончания войны наши пленные стали товаром: их можно купить, продать, обменять. Так они и кочуют из одной чеченской семьи в другую. Такса — от тысячи долларов и выше. Они — предмет торга, живой материал для обмена на таких же живых чеченских ребят, находящихся в российских тюрьмах и следственных изоляторах.

Черно становится на душе от всего этого!

Но я понимаю и Мовлади Удугова, который пришел в ярость от моего робкого вопроса, как же в конце XX столетия можно было прийти к работорговле.

— А кто это начал? Мы?! Мы?! Российские войска, которые задерживали людей на блокпостах, а потом продавали их! А ваша российская общественность знает о том, как здесь торговали трупами чеченских бойцов? О чем же вы сейчас говорите?

Мы сами принесли Средневековье сюда, в Чечню! Мы, на наших бомбардировщиках! Мы, нашими «градами». Мы, глубинными бомбами, которые швыряли на жилые кварталы! Мы, мы сами…

О чем же говорить сегодня?..

Я не был в Грозном почти два года — последний раз в конце января 1995 года, в разгар боев.

Раньше я никогда не бывал в Грозном и могу только представить, каким чистым, зеленым и огромным был этот город.

Сейчас здесь не стреляют. Бомбы не падают. Шум «града» не заставляет распластываться на земле.

Но страшный сон не кончается.

«Здесь был кинотеатр… Здесь — булочная… Здесь — детская больница… Здесь — дворец пионеров… Здесь — бывший обком партии…» — монотонно перечисляет Лече Идигов, когда мы петляем, петляем между руинами.

— А где дворец президента? — удивленно спрашиваю я, узнавая и не узнавая центр города.

Два года назад дворец, бывшее здание обкома партии, хоть и разрушенный, но еще стоял. Помню, на моих глазах пуля чеченского снайпера сбила российский флаг, который очередной идиот приказал водрузить над крышей, потеряв при этом десятки людей (чьи же лавры не давали ему покоя? Маршала Жукова или его коня?).

— Сюда попала глубинная бомба… Пробила все — до подвала… Потом уже все снесли, — объясняет Лече.

Я отвожу глаза… Хотя надо смотреть, смотреть и смотреть…

Кроме теней бывших зданий город полон теней бывших людей.

Их нет. И никогда больше не будет.

— Чечня потеряла около ста двадцати тысяч человек, — говорит Мовлади Удугов.

В большинстве — это мирные люди.

Потери боевиков составляют около пяти тысяч человек.

Точные потери российских войск — никому не известны. Вернее, никто не хочет их подсчитать. Незачем… Не надо… Ни к чему… Что, в России людей мало?..

Интересно, есть ли в этих списках имя рядового Андрея Сидорова, останки которого его отец, Сидоров Василий Ефимович, нашел за два дня до нашего приезда? Нашел в поле с помощью чеченцев?

О чем же он просил нас, здесь, в Грозном, на улице Вольной, где бедуют свои потери и тешат себя надеждами солдатские матери?

Он просил помочь ему поскорее получить справку о гибели сына от комиссии Ивана Рыбкина, которая официально уполномочена искать наших пленных:

— Я написал заявление… Сказали прийти на комиссию… Там обсудят… Но, боюсь, начнется хождение по инстанциям… — вздыхает Василий Ефимович, отец известного солдата — среди стольких неизвестных солдат, которые остались лежать в полях под Грозным.

Ох, эти российские комиссии…

Нет на них надежды у солдатских матерей.

Рассказывали, как час их продержала эта комиссия — но так и не приняла. Времени, понимаешь, не было…

Только на себя у них надежда. На себя, на чеченцев, на майора Измайлова, на читателей «Новой газеты», собирающих деньги для них (я привез очередную собранную читателями сумму, и они все повторяли: «Спасибо, спасибо всем…», и мне, честно, было неловко от этой благодарности).

Да нет, замечательные у нас люди. Власть — не людская.

Один потерянный человек — еще не повод для волнений чиновника. Мы все о миллионах, о миллионах…

Я видел, как наших потерянных и пропавших ищут власти Чечни и Ингушетии. Матерей, которых соединило горе, — тоже видел. И российских и чеченских. Наконец, познакомился с Юрием Анисимовичем Шматовым, единственным, повторяю, ЕДИНСТВЕННЫМ региональным руководителем, который сам приехал вытаскивать своего псковского пацана.