— Скажите, зачем бомбят наши села? Пусть бомбят боевиков, но при чем здесь мирные жители? — И добавляет: — Сообщите Ельцину, не надо давать миллиард долларов на восстановление Чечни. Пусть лучше отдаст эти деньги на зарплату шахтерам, а нас оставит в покое.

Потом появляется мальчишка с тремя «шмелями» — смертоносным оружием для российской техники. Он улыбается:

— Три танка из колонны подобьешь, а остальные тут же останавливаются и солдаты разбегаются.

Он улыбается, а мне страшно. Нет, не потому, что он сейчас увидит во мне врага и, приняв за танк или БТР, пульнет этим «шмелем». Просто уж таким вырос этот мальчишка. А сделали его таким мы с вами. Мы. Все мы вместе.

Сейчас, когда мы едем на переговоры о судьбе пленных — нет, не только новосибирских омоновцев, а всех ставших «кавказскими пленниками» три месяца, полгода, год тому назад и забытых бесчувственным Павлом Грачевым (в списке, который мне передали ребята из «Мемориала», их насчитается сто двадцать девять), — да, вот сейчас я вспоминаю эту картинку и улыбчивого пацана со «шмелем».

Я был здесь год назад, в начале этой идиотской войны. Тогда брали Грозный и подняли над бывшим зданием обкома партии российский флаг. Тогда хотя бы было понятно, где проходит линия фронта — того фронта, который мы сами провели на территории России. Сегодня уже совсем ничего непонятно. Едешь километр — федеральный блокпост. Еще километр — блокпост дудаевских боевиков. Посмотришь направо из окна машины — поле, грязь, землянки, танки, бэтээры, пацаны в солдатской форме, уныло глядящие нам вслед. Въезжаешь в село — такие же ребята с автоматами. Но уже не те, другие. Противники тех, кто сидит в грязи. Наш провожатый подсаживает в машину человека в камуфляже. Протягивает руку: «Я зам командира полка по хозяйственной части». И тут же поправляется: «Ополченческого полка». То есть не нашего. Вражеского. Того, с кем воюют измученные бессмысленностью этой войны федеральные войска.

Здесь нет линии фронта. Здесь — шоссе между Ростовым и Баку, на нем вперемежку стоят то блокпосты федеральных войск, то посты войск, состоящих из людей, старых и молодых, которые совсем еще недавно прошли ту же самую, что и их враги, школу Советской Армии.

Да, итак, воскресенье…

— Давай, покажи свое депутатское удостоверение, покажи наши полномочия, — говорит Надыр Хачилаев, председатель Союза мусульман России, который, как и Багаутдин Магомедов, депутат Народного собрания Дагестана, входит в нашу делегацию по переговорам о судьбе пленных. — Давай, давай…

Перед нами — армейский блокпост. А за нашими машинами — еще машины, большей частью грузовики, на которых едут люди, собирающиеся на митинг в Грозный.

— Назад! Буду стрелять! Назад! — кричит солдат, когда я пытаюсь ему объяснить, что мы не на митинг, мы — в Новогрозненское, где намечена встреча с Асланом Масхадовым.

— Кому говорю! Назад! Все — назад!

И я вижу в его глазах только ненависть измученного мальчишки, кому судьбой досталось играть в войну, но не в детской песочнице.

Еле-еле находим офицера. Долго ждем, когда же он соединится с еще одним офицером, а тот еще с одним, и еще, еще, еще…

Сзади кричат чеченцы, как стая растревоженных птиц. Оглядываюсь — море зеленых флагов: именно эти люди с флагами, как узнаю позже, уже перед отлетом, из дневных «Вестей», устраивали митинг в Грозном.

Все, все… Они — наши, но они теперь другие. Не знаю, кто стал взрослее, кто — моложе, но уже никто не заставит этих людей, наших сограждан — бывших, сегодняшних, завтрашних, — перестать кричать «Аллах акбар!» и бороться за свою независимость.

— Только скажите там, в Москве, что мы не звери. Чеченцы — не звери! — подходит ко мне старик. — Вы живете так, а мы — так. А потом снова полюбим друг друга.

Ну все, переговоры закончились. Уже позади вкопанный в землю танк. И солдат с нацеленным автоматом. И — война.

У въезда в Новогрозненское — рынок. Бегают дети. Толпа, женщины. В киосках — почти московских — сникерсы и пепси. Здесь — мир. Всего в полукилометре от войны.

Новогрозненское — селение между двумя блокпостами, где еще за несколько дней до нашего приезда, до того, как их перевезли в горы, находились новосибирские омоновцы, плененные под Первомайском.

Обычный поселок, в котором ничто не напоминает о войне. Кроме одного: именно здесь намечена встреча и переговоры о судьбе пленных с Асланом Масхадовым.

Я думал увидеть окопы, посты, вооруженных до зубов боевиков, услышать: «Стой, руки вверх! Буду стрелять!», рассчитывал испытать наконец-то чувство опасности от прикосновения к происходящему. Да ничего подобного! Поселок как поселок, люди как люди, дороги как дороги, машины как машины, жизнь как жизнь. Только встречи неожиданные.

Бывший зоотехник, а ныне полевой командир Насир Хаджи представляет парня:

— Это Ибрагим. Он провел операцию по разблокированию Первомайского. Расскажи, Ибрагим… — И тут же мне: — Он у нас парень скромный. Не любит говорить.

Здесь есть свои Матросовы и Зои Космодемьянские, свои Рокоссовские и Жуковы. Здесь те, кто борется с федеральными войсками. То есть с нами. С нами, с нами. С кем «с нами»?..

— Когда ваши окружали Первомайку, а их там было семнадцать с лишним тысяч человек, а наши… — говорит Ибрагим, знаменитый полевой командир… И тут же: — Наши, ваши… Все были одними, а тут вдруг…

И дальше о том, как они уже планировали взять еще один поселок, чтобы обменять группу Радуева на очередных заложников, как лихо бились его ребята, как прорвали они кольцо окружения. В его голосе уже слышен азарт победителя над мощной барсуковской армией, как вдруг — опять о том же: как же так случилось, что мы стали врагами — я, русский, и он, чеченец?

— Когда погибает один наш боец, у нас трагедия, а у вас целый батальон гибнет — и все спят спокойно. Ребят ваших жалко. С контрактниками мы беспощадны, а этих пацанов…

Верить ему? Не верить?

Верить ли в то, как заботливо относятся к нашим пленным, или списать все на обычную пропагандистскую игру? Не знаю, не готов ответить… Но животное и человеческое всегда уживается в людях. И здесь уже не до их национальности.

Армейский майор всего в полукилометре от Новогрозненского, где гуляют, перекидываются новостями знаменитые дудаевские боевики, рассказал мне, что день назад задержали пятнадцатилетнего чеченского пацана, который продавал солдату водку, разбавленную клофелином. «Задержали — и что? Думали обменять, а потом решили — черт с ним, пусть идет на все четыре стороны».

Есть и это. Есть и то, и другое. Кровь и зверства, герои и подонки. Но над всем этим — деньги.

Позже, возвращаясь в Москву, услышал от своего коллеги, депутата Госдумы Гамида Гамидова:

— Радуев сказал мне: «Кажется, что у Барсукова и Дудаева один хозяин. И он сидит в Москве».

Я прошу прощения у коллеги, что передаю наш личный разговор, но ведь то же самое я слышал от многих и многих во время этой командировки. Все — и федеральные офицеры, и дудаевские боевики — уверены, что за этой войной стоят колоссальные финансовые интересы. И даже тогда, когда одни говорят о независимости, а другие не могут понять, чего же хочет от них Кремль: разить всех чеченцев или уйти отсюда, — все вместе утверждают, что больше такой дикости и чуши, таких грязных игр допускать нельзя.

Ну ладно… Об этом и так все знают.

Итак, воскресенье.

Сидим у Аслана Масхадова. Сначала всей делегацией. Потом — один на один.

— Поезжайте в Москву. Скажите там, чтобы Москва отдала наших бойцов, — услышал я от Масхадова. Буквально за несколько минут до этого в тесной комнатке дома у въезда в Новогрозненское я увидел матерей и жен бойцов новосибирского ОМОНа и понял, что наша миссия — возвратить пленных — скорее всего сорвется.

Но мы ехали не только для того, чтобы возвратить нескольких. Нам хотелось освободить всех. И наших. И не наших. Бывших наших. Будущих наших, если они захотят снова быть вместе с Россией.

— Нет, — сказал мне Аслан Масхадов, — больше просто так отдавать никого не будем. Хватит. Мы и так уже много отдали. Наши условия — обмен всех на всех.