— Вот послушайте, ваше величество, — пришел Амбруаз к королю с этим лечебным предписанием, — я записал все слово в слово: «Пролив Божьи слезы, смешать их с соком теодакримы, выпавшим в шестой месяц на рассвете до восхода солнца, а также и с росою и полученную смесь выпить».

— Что это, Амбруаз? Лутрофория?

— Да, это ее предписание, как можно вылечиться.

— В шестой месяц? А сейчас какой? Июнь? Шестой? — сквозь пелену лихорадки всполошился Ричард.

— Вот тут загвоздка с месяцем, — почесал Амбруаз в затылке. — Древние греки в разные времена считали первым месяцем года либо июнь, либо июль. Но я полагаю, что это предписание составлено в более поздние времена, когда год начинался с первого марта. В таком случае шестым следует считать месяц август.

— До августа ждать? — огорчился Ричард.

— Но известно также, — продолжал Амбруаз, — что римляне ввели обычай встречать новый год первого января, ибо первого января вступали в должность консулы. Сей обычай перешел и в Византию. Его скорее всего придерживался и составитель лечебного предписания. И в таком случае шестым месяцем следует считать наш теперешний июнь.

— Прекрасно! — воскликнул король Англии, приободрившись. — А какое сегодня число?

— Уже двадцатое, — ответил Робер де Шомон.

— Да, и нам надо торопиться, — сказал Амбруаз. — Но тут загвоздка не только с месяцем, тут еще два препятствия. Что за Божьи слезы, которые надо пролить, и что за теодакрима, с соком которой надо эти слезы смешать? Причем само слово «теодакрима» и переводится с греческого как «Божьи слезы».

— Божьи слезы — это когда плачешь от любви к Богу, когда чувствуешь, что в душе твоей тесно от этой любви, — сказал Ричард с грустью. — Способен ли я пролить эти слезы сейчас?

— Быть может, если вы все же откажетесь от своего обета не глядеть на Иерусалим до той поры, пока не завоюете его, и решитесь выйти на холм, с которого на рассвете можно увидеть очертания Святого Града, то Божьи слезы прольются из ваших глаз, эн Ришар, — сказал Робер де Шомон.

— Да, ваше величество, тамплиер дело говорит! — с жаром подхватил барон Меркадье.

— Но сперва надо все же отыскать эту теодакриму, — уклонился от ответа Ричард.

— Я советовался с местными учеными мужами, — сказал Амбруаз, — и пришел к следующему умозаключению. Оно, возможно, ошибочно, но его следует испробовать. В здешних краях есть растение майлахи, оно появляется только в июне, который у арабов называется «хузайран», и если это растение срывать на рассвете, сбрызнутое росой, оно имеет неповторимый приятный вкус, утоляет и жажду и голод. Многие полагают, что именно майлахи ели евреи в Аравийской пустыне, называя чудесное растение манной. Попробуем, ваше величество?

— Да, надо попробовать, — вздохнул Ричард. — Надеяться на то, что Саладин пришлет кого-нибудь из братьев со средством от леонтаксии, как некогда от леонардии, теперь не приходится. Пускай соберут сок этой травы майлахи, кто знает, может быть, это и есть теодакрима.

Через пару дней Амбруаз принес Ричарду целую бутыль с довольно густой жидкостью.

— Оказывается, — улыбался он, — все даже не так, как я вам говорил в прошлый раз. Меня подвело худое знание арабского. Майлахи — это сок тамарисковой хвои, он и впрямь проистекает лишь в июне, падает на траву и ветки, с которых этот сок спешат собрать до восхода солнца, покуда он не загустел и не исчез. По вкусу он напоминает мед. Но главное, что я все больше уверен — это и есть наша теодакрима.

— Оно уже смешано с росой? — спросил Ричард.

— Да.

— Стало быть, дело только в Божьих слезах. Ну что ж, завтра я попробую взглянуть на Иерусалим на рассвете.

На другое утро, однако, он не смог встать рано — не было сил. Ничего не получилось с ранним вставанием и в следующие несколько дней. Львиная ржавчина не на шутку разъедала Львиное Сердце. Даже в прежние времена, когда он по многу лет не расставался со своей болезнью, она не проявляла так сильно свою власть и волю. Кончался июнь, а Ричард, как и во время зимнего своего львиного прыжка, завяз на горах Иудейских. Будто некая сила отторжения не пускала его к заветной цели.

Лишь в один из последних дней июня король Англии пересилил себя и смог встать утром за час до рассвета. Шатаясь, он с трудом залез в седло и на вздыхающем беспрестанно Фовеле поехал на высокий холм, с которого, как уверяли все, иногда можно было увидеть Иерусалим, очертания его башен и куполов. Меркадье, Шомон, Дрё, Бетюн и все летописцы сопровождали его. Амбруаз вез бутыль с тамарисковым соком, смешанным с росой. Было тепло, с востока дул слабый ветерок, от которого Ричарда все же знобило и по телу бегали мурашки. Стуча зубами, король спросил у Ричарда Девиза:

— Ричард, как у нас в Англии говорят, когда мурашки по спине бегают?

— У нас короче, — ответил англичанин. — Просто: I feel creepy.

— Неплохо. Надо мне переходить на английский. Хороший язык. Говорят, есть пророчества о том, что в будущем многие народы будут говорить по-английски. Но, правда, многие, разумеется, возненавидят этот язык. В нем есть глубина. Я бы даже сказал, бездонность. Ублиетка. Аркадия. Должно быть, черти в аду говорят друг с другом по-английски. Стоит как следует разучить сей язык, прежде чем отправиться ко всем чертям в ад. Как думаешь, Амбруаз, на каком языке говорят между собой в преисподней черти?

— Вы вновь начинаете бредить, ваше величество, а между тем мы уже приехали, — сказал барон Меркадье. — Вон, взгляните, если приглядеться как можно пристальнее, то увидятся очертания Святого Града.

— Где? Там?

Ричард стал напрягать зрение, стараясь увидеть город в той стороне, куда указывал барон.

— Кажется, я что-то вижу, — сказал граф де Дрё. — Купола, башни… Но очень трудно разглядеть.

— Вряд ли его больному величеству это удастся, — заметил Робер де Шомон.

В глазах у Ричарда все плыло, и никакого Иерусалима он не видел, ни земного, ни небесного. Он видел темный простор земли и светлый простор неба, становившийся все светлее и светлее. Но — ничего более.

— Мы похожи на крестьянских ребятишек, стоящих вблизи замка, в котором идет пир, — промолвил Ричард. — Вглядываемся в окна, стараясь что-то увидеть, нам мерещится, будто что-то мы видим, но…

В это мгновенье луч рассвета проклюнулся сквозь скорлупу горизонта и медленно устремился вверх, как стебель светящегося растения. Глазам Ричарда сделалось больно, и тотчас слезы наполнили его очи, и от этого луч превратился в крест, ярко пылающий на востоке.

— Я не вижу Иерусалима, — сказал Ричард Львиное Сердце. — Но я вижу свет Господнего Креста. Я вижу Спасителя! Господи! Ты есть! Ты есть, Иисусе! Мне уже не нужен Иерусалим. Я достиг своей цели!

Он провел ладонью по лицу, и ладонь его стала мокрой от слез. Он не знал, Божьи ли они, но протянул ладонь к Амбруазу:

— Скорее!

Амбруаз плеснул на ладонь Ричарда из бутыли, и Ричард торопливо выпил. Рассветный луч уже не казался крестом, и короля Англии взяло сомнение — а не смешно ли все это, что они тут затеяли? Ему мигом представилось, как посмеялись бы при дворе Раймона Тулузского над таким проявлением чувств, над этим сцеживанием Божьих слез. Именно «сцеживанием» — так бы они и сказали. Не желая больше думать о мнениях тулузцев, Ричард сказал:

— Возвращаемся. Мне плохо. Сейчас вырвет.

В тот день сыпь забралась ему на кадык.

Глава тридцать пятая

ГОЛУБКА

Ему было так плохо, что он уверился в близком конце. Такой смелый, такой летучий, такой певучий и веселый король — и такой болезненный! В лагере, раскинувшемся вокруг Бетнубы, уже вовсю шли раздоры. Итальянцы хотели идти на Египет, среди англичан появились вожди, уверяющие, что неплохо было бы повернуть войска на север, к Дамаску, французы готовы были бить и тех и других, ибо, казалось, только они одни остаются твердыми в желании двигаться на Иерусалим. А вождь похода лежал в своей ставке, осыпанный прыщами, и бредил.