— Победа обязательно должна быть скреплена кровью, — возразил Ричард, с презрением глядя на своего бывшего любимого друга. — Если вы, ваше величество, приплыли сюда не воевать, а договариваться о мире, то вам лучше было бы сидеть в Париже. Я не принимаю ни одного из ваших упреков и хочу заметить вам, что если мы возьмем в плен весь гарнизон города, то в наших руках окажутся лучшие полководцы Саладина — Каракуш, Маштуб, Сафаиддин, Мафаиддин, весь цвет сарацинского воинства. Вот наша цель. И тогда дорога на Иерусалим окажется для нас куда более легкой. Я не прав?

— Мне нечего возразить человеку, ставящему свое мнение выше мнения других, — пыхтел и злился Филипп-Август.

На том все и покинули замок Монкретьен.

Три последующих дня башня Казал-Эмбера щедро осыпала сарацин стрелами, камнями и огнем. На четвертый день Ричард предложил защитникам Акры новое условие: крестоносцы оканчивают всякие военные действия, а Саладин за это возвращает им все захваченные земли, включая Иерусалим, а также Честной Крест, захваченный султаном во время битвы под Хиттином. И вновь послы в возмущении покидали замок Монкретьен, где проходили переговоры, а вскоре гарнизон Сен-Жан-д’Акра совершил отчаянную вылазку, дошел до грозной башни и даже успел частично разрушить ее основание, прежде чем крестоносцы отбросили смельчаков обратно к стенам города. Сразу после этого началась основательная подготовка к решительному взятию Сен-Жан-д’Акра.

— Прости меня, дорогой супруг мой, — сказала в один из этих дней Беренгария, — но я почему-то никак не могу взять в толк, зачем ты отказываешься от вполне приемлемых условий сдачи крепости? Говорят, сарацины готовы покинуть крепость даже без имущества, имея только то, что на себе. Почему ты так настойчиво ищешь кровопролития?

Говоря это, королева Англии покраснела — видно было, что она боится, как бы Ричард не разгневался. Он же в ответ обнял и приласкал ее, а затем объяснил:

— Видишь ли, Беранжера, чутье подсказывает мне, что если Иерусалим-сюр-мер сдастся добровольно, Саладину это будет не по душе, а я не хочу сажать занозы в сердце этого благороднейшего человека и потому обязан громить его, не позволяя его людям сдаваться. И я уверен, он даже лучше меня самого понимает, почему я отказываюсь принять добровольную сдачу города.

— Я все равно ничего не поняла, но теперь, по крайней мере, уверена, что все твои действия правильны и не подлежат обсуждениям. Я обожаю тебя!

О, эти дни были счастливейшими в жизни Ричарда! Утром он просыпался в объятиях своей красавицы Беранжеры, сладостная ночь любви птицей проносилась в его памяти, последний поцелуй, и вот уж Ричард среди своих воинов, готовящихся к взятию главного палестинского порта. Цель близка и прекрасна, и нет больше прыщей, кроме одного-единственного, скоро Иерусалим-сюр-мер падет с великим треском под натиском крестоносцев, и порой королю Англии мнилось, будто ему слышится, как цокают копыта его Фовеля по древним мостовым Святого Града Иерусалима, как поют ангелы в небесах над его головой…

Но однажды утром он долго не мог выбраться из тяжелого липкого сна, ему снилось, как он оказался погребенным под мощной кроной рухнувшего жизорского вяза и скользкие колючие ветки, словно змеи, обвивают его, душат, источая слизь, а из этой слизи рождаются мокрицы. Борясь с ними, он оттолкнулся от спящей в его объятиях Беренгарии и свалился на пол. Проснувшись, он и наяву ощутил сильное недомогание. Он был весь мокрый, его трясло, и что самое ужасное — вся кожа зудела и чесалась. Испуганно Ричард принялся искать на теле зловещие прыщи, не веря, что их нет. Проснувшаяся Беренгария удивленно взирала на странное поведение мужа.

— Что случилось, эн Ришар? — спросила она, стараясь улыбнуться. — Ты осматриваешь себя с таким видом, будто впервые узнал, что у тебя две руки и две ноги, прикрепленные к туловищу. Или ты усомнился, что человек есть подобие Божие?

— Нет, ничего. — Ричард вернулся в постель и с тяжким вздохом откинулся на расшитые кипрские подушки. — Мне просто показалось, будто к нам в постель забрались насекомые. Меня почему-то знобит. Видно, я вчера перегрелся на солнышке.

— Еще бы! — возмутилась Беренгария. — Зачем-то раз пять залезал на самую вершину башни.

Ричард с удовольствием вспомнил, как вчера лазил на самый верх осадной башни, откуда прекрасно просматривалось все, что творится в крепости. Он сам стрелял из лука и однажды поразил какого-то сарацина в плечо. Ему хотелось самому испытать все то, что достается на войне рядовому крестоносцу.

Стараясь не обращать внимания на лихорадку, он заставил себя встать и еще полдня носился на своем Фовеле под стенами Акры. Он даже снова хотел полезть на верх осадной башни Казал-Эмбера, но когда добрался до второго яруса, Фовель отчего-то стал метаться и громко ржать, стукая передними копытами о землю. Тут у Ричарда закружилась голова, и он осторожно, боясь прибегнуть к посторонней помощи, спустился.

К вечеру недомогание и лихорадка усилились, королю пришлось лечь в постель раньше времени, когда солнце еще только клонилось к закату. Его тошнило и рвало, тело покрывалось отвратительной слизью, и снова мерещились ветви жизорского древа. Ночью у него разболелись все зубы и стали кровоточить десны, его трясло, он бредил и сквозь бред уговаривал Беренгарию не приближаться к нему, ибо тогда и ее захлестнет крона поваленного дьявольского вяза.

Утром королю стало легче, боль в зубах стихла, кровотечение из десен прекратилось, но губы оказались сплошь усеянными множеством гноящихся язвочек. Лишь одно утешало — ни в паху, ни под мышками не появлялось ни одного прыща. Наконец лекарь Тромпо, осмотрев больного, «утешил» его еще больше:

— Ваше величество, эта болезнь уже известна в здешних краях. От нее умер герцог Фридрих фон Швабен. Она называется «арнолидия». Ныне зараза вновь начала распространяться по всему лагерю, и вы почему-то оказались одним из первых, кто ее подхватил. Смертельные случаи бывают, но они не столь часты, как при чуме. Если вы будете следовать моим советам, я вас вылечу.

— А что, Швабский герцог им не следовал?

— Нет.

— Подчиняюсь вам.

— Прежде всего вас должна покинуть жена.

— Я не оставлю его величество, — тотчас возразила Беренгария.

— Поймите, — терпеливо настаивал на своем Тромпо, — я давно подметил, что при тесном общении двух супругов арнолидия протекает гораздо тяжелее. Не говоря уж о том, что вы заразитесь от своего мужа.

— Но я до сих пор не заразилась, хотя не отходила от эн Ришара ни на шаг.

— Арнолидия передается на третий день общения с зараженным.

В конце концов Ричарду удалось уговорить королеву немедленно сесть на корабль и отправиться в Триполи, а если и там окажется это поветрие, плыть дальше, на Кипр, в Лимасол, «к нам», в Базилею Кефалию, где остался верный Робер де Шомон. Беренгария рыдала.

— Не плачь, любовь моя, мне становится хуже от твоих отчаянных рыданий, — сказал Ричард, и это подействовало.

В последний раз поцеловав ладонь супруга, Беренгария удалилась. Уже проваливаясь в забытье, Ричард слышал, как ему докладывали, что корабль с королевой на борту отчалил от пристани Маркграфа.

На третий день болезни ему сообщили о неудачном приступе, подготовка к которому велась уже давно, и теперь войска пошли в атаку под началом Меркадье, Ланкастера и де Дрё. Но, лишившись своего любимого предводителя — Ричарда Львиное Сердце, крестоносцы пали духом и отступили под натиском сарацин. При этом рыцари Филиппа-Августа принялись обвинять рыцарей Ричарда, что те действовали без должной смелости, начались взаимные оскорбления и даже стычки.

— Я понимаю, что сейчас вам более всякого лекарства нужны добрые вести, — вздыхал де Дрё, — но иных, эн Ришар, у меня, простите, нет.

Не было хороших новостей и на четвертый и на пятый день болезни Ричарда. Арнолидия распространялась по лагерю крестоносцев, и уже появились смертельные случаи. Ричард страдал невыносимо — более от бездействия, чем от недуга. У него стали выпадать волосы и ногти, зубы шатались, но пока еще ни один не вывалился, кожа по всему телу шелушилась и слезала.