«Сода Шек» будет закрыто сегодня с часу дня для неофициальной встречи в память о докторе Д. Джеймсоне. Приглашаются все, кто знал его.

Приводите детей, приносите воспоминания».

Гарри Харт не спал два дня. Он бросился организовывать поминки в память своего лучшего друга с крайним энтузиазмом, как будто от успеха мероприятия зависела его собственная жизнь.

К обеду Гарри уже обзвонил практически всех, кто знал Донга. Длинная стойка кафе была уставлена излюбленными блюдами Донни. Американские сэндвичи с сыром, ореховое масло и заливной тунец на белом хлебе, охлажденные бутылки шампанского стояли рядом с толстыми пузатыми бокалами с пивом. Сырой французский картофель фри и чизбургеры громоздились огромной грудой, готовые для жарки. Пироги выстроились в ряд на сервировочном столе. Гарри расхаживал по залу. Джина и Дженни сидели на стульях, как два тоскующих без работы статиста, то и дело предлагая свою помощь. Так как это касалось Донни и Гарри, они действительно были только запасными игроками. Это прощание, которое устраивал Гарри. Они это понимали.

В половине первого явилась вся воскресная бейсбольная команда, все в видавшей виды спортивной форме. Гарри чуть не разрыдался, глядя на них.

Прибыли в белом лимузине любимые родственники Оуэна, Порсинетты; по столь печальному случаю, женщины были в черных брючных костюмах, у мужчин на головах черные шляпы — разительный контраст с бейсбольной командой.

К часу тридцати «Сода Шек» было набито битком. Здесь было множество пациентов Донни. Они выглядели потерянными, сердца их были разбиты. Френки Кэрш, одетый в блестящий модный костюм и фуражку, низко надвинутую на лоб, и Фритци Феррис — еще слабая, но улыбающаяся (она вложила в его руки свою жизнь, столь дорогую для него) — прошли через боковой вход и встали в глубине кафе у стены. Мэтч трудилась за стойкой, раздавая горожанам напитки, а Оуэну, Джереми, Аарону и Луи — руководящие указания, чтобы занять их и ободрить. Рикки Боско приехал один и сел на стул напротив окна. Он как будто взвешивал нечто перед окончательным решением.

Чайна и Кенни тоже были здесь, и родители Дженни — они сидели вместе и почти не разговаривали, и еще Изабель и Ондин, сидевшие с опущенными головами, вытирая слезы, льющиеся из глаз. Были Норман Галло и его жена, а также Кучкис и Макс Стайлс, одетые в белые шелковые костюмы и панамы, приятели по теннису, по верховой езде, коллеги по медицинскому колледжу, владельцы скобяных магазинов, дама из аптеки, которая всегда оставляла для него воскресный номер «Таймс». И так далее, и так далее. Все, кто были тронуты незаурядной добротой и порядочностью Донни Джеймсона, пришли и разделили трапезу в его честь. Бродя по залу, сидя у стойки, за столами, на полу, поглощая французский картофель фри и американский сыр, лакомясь шоколадным мороженым в стаканчиках и потягивая французское шампанское из высоких фужеров через пластмассовые трубочки, кто-то смеялся, кто-то плакал, кто-то пытался не делать ни того, ни другого.

Когда прибывшие, насколько было возможно, разместились и притихли, Гарри Харт встал на стул и попросил внимания.

— Меня зовут Гарри Харт — для тех из вас, кто до сих пор этого не знает. Донни Джеймсон был моим лучшим другом. — Он остановился, давая печали выйти наружу, и каждый из присутствующих ждал вместе с ним, помогал ему выразить его и общее их чувство утраты. — Донни написал письмо. Он передал его мне, но не оставил никаких указаний по этому поводу, разве что взял с меня обещание не публиковать его в «Охотничьей газете». — Все засмеялись. В такой же манере разговаривал обычно и Донни. — Это было тяжело, но я все же не дал ему такое обещание. Он также запретил мне читать его до того, как он… как он уйдет. Так что я еще не читал его. Отнеситесь ко мне с терпением. Надеюсь, что я смогу вынести это…

Гарри замолчал и глубоко вздохнул. Он посмотрел на Джину, поймал ее взгляд. Она подмигнула ему, и он приободрился.

Он начал.

— «Гарри! Адресую это письмо тебе, потому что, если я провел почти все свое время на этой земле с тобой, я знаю тебя достаточно, чтобы быть уверенным, если я покину тебя и не напишу тебе специального письма, ты потратишь следующие десять лет своей жизни и тысячи долларов, лежа на больничной койке у доктора Векселя, пытаясь побороть ощущение, что я тебя предал. А это совсем не то, на чем бы мне хотелось сосредоточить твои усилия. Чего бы я хотел, так это чтобы ты имел к себе сочувствие. Ты должен глубоко дышать, следить за моими любимыми мальчиками и моей дорогой Дженни и немного развлекаться. Нет, много развлекаться, Гарри. Время летит быстро, как поняли мы с тобой этим летом. Развлекайся, дорогой друг. У меня ощущение, что, несмотря на мое пожелание не устраивать пышной мемориальной службы, суеты, ты не сможешь остановить все это или захочешь устроить какой-нибудь памятный обряд. Все в порядке, Гарри. Только я не в силах был бы видеть, когда кто-то выделяется на фоне остальных.

Я хочу рассказать тебе одну историю. Ты, наверное, даже не помнишь этого. Почему я никогда не давал тебе или Дженни устроить в честь меня вечеринку любого рода. Я знаю, вы все думали, что я делал это, потому что был несамолюбивым и скромным, но это не так.

Когда мне исполнилось пять лет, мои родители только что переехали из Нью-Джерси в Филадельфию, и я стал ходить в школу, где не знал ни единого человека. Я пробыл в школе всего неделю или около того, когда наступил мой день рождения. Мать моя чувствовала себя неловко, что увезла меня накануне моего пятилетия (начала зрелой жизни), и очень хотела устроить праздник в честь моего юбилея. Мне было безразлично, но не хотелось задевать ее чувствительность, и я согласился. Часами она натаскивала меня, чтобы я запомнил имена всех детей. Она написала приглашения, позвонила учительнице и устроила так, чтобы я мог раздать их в классе. Это был один из самых худших дней во всей моей жизни. Я слонялся взад и вперед между рядами, раздавая приглашения согласно именам (иногда приблизительно, потому что у меня ужасная память на имена и лица). Учительница шла рядом и поправляла меня: «Нет, Дональд, это Сара, а не Сьюзен».

Праздник был назначен на ближайшую субботу в полдень. Мои родители провели два дня, готовя торты и пироги, развешивая по стенам мишени, готовя различные игры и даже установив картонные фигуры ковбоя и пастушки, чтобы дети могли вставлять в них головы и фотографироваться так же, как они это делают в парках. Бутылки с «Херши» и мятные жвачки были повсюду. Мать была настолько утомлена, что едва могла стоять на ногах.

Я торопил этот субботний полдень так же, как ты, Гарри, торопишь визит к зубному врачу. Наконец, время наступило. Все трое мы выстроились в ряд у двери, одетые с иголочки, жаждущие начать нашу светскую жизнь с новыми соседями. Мать предусмотрительно приготовила охлажденный чай с мороженым и домашнее печенье для дружески настроенных и ревностных родителей, которые захотят прийти вместе со своим обожаемым отпрыском. Мы ждали у двери час. Храбро. Оптимистично. Я помню, как мать сказала: «Никто не любит приходить первым, я слышала это в радиопередаче». И еще дважды или трижды она это повторяла. Не пришел никто.

Мои родители, пытаясь пощадить мои чувства, придумали целый список уважительных причин, начиная с неправильно поставленной на приглашениях даты и кончая весьма неправдоподобной выдумкой про массовое заболевание гриппом, который свалил с ног всех до единого.

Наконец, мы решились и сели вместе за стол — есть торт и открывать подарки, когда вдруг — о, чудо! — зазвенел дверной звонок. Мы посмотрели друг на друга в маниакальной, нервной надежде, с какою ждут отмены смертного приговора. Родители тут же вскочили и побежали к двери так быстро, что чуть не опрокинули мой стул. Я последовал за ними, предполагая самое плохое.

Два маленьких мальчика стояли на ступеньках, глядя с тем же смущением, которое испытывал и я. Один был очень толстый простак, под одной из ноздрей у него была широкая и неприятного вида бородавка. Другой был ты, Гарри. — Гарри остановился. Все, находившиеся в зале, плакали. — Оглядываясь назад, я полагаю, что это был одновременно и один из лучших, и один из худших дней в моей жизни. Я никогда не простил матери, что она настояла на этом торжестве. Но как бы то ни было, я почувствовал, что нашел жемчужину в раковине огромного разочарования, и что я не упущу свою удачу снова.