— Ты сегодня смотрел на меня, как на женщину? — спросила Сайнара.

— Ну а как на тебя смотреть, как на мужчину что ли?

— А ты знаешь, что за это наказывают. На конюшне порют.

— Ну, я же не конюх. И вообще я старшего рода. Меня нельзя пороть.

И тому подобный детский лепет, когда всем понятно, чем закончится дело, но как-то неизвестно, кто сделает первый шаг. Невинность – это штука тонкая, её надо деликатно ликвидировать.

— Почему ты меня не целуешь? Я тебе не нравлюсь!

— У нас принято считать, что поцелуй – это прелюдия…

— К чёрту прелюдии…

Не договорив, она сама начала расшнуровывать свою жилетку, приговаривая:

— Мерзавец, каков мерзавец…

Я помог ей освободить завязочки на шароварах, поглаживая по самым разным выпуклостям и целуя в совершенно определенные места. Она уже не постанывала, а просто рычала вполголоса, а потом мне пришлось своими губами закрыть ей рот, чтобы она и вовсе не заорала. Минут через несколько она открыла глаза и спросила:

— Я что, умерла? Нет… кажется.

Я поцеловал её в живот и сказал:

— Не умерла. Это называется "маленькая смерть", моя драгоценная.

Ну всё. Теперь меня Тыгын без всяких моральных терзаний может сажать на кол. В принципе на кол он и так может посадить, без всяких там гуманистических закосов. Или голову отрубить. Или утопить в сортире.

— Ты зачем это сделала? — спросил я у Сайнары, — что теперь люди скажут? А дед?

— Захотелось. Человек Старшего рода вообще никому ничего не обязан объяснять. И вообще, меня скоро замуж выдадут, так хоть я сделала это с любимым человеком. И вообще. Знала бы, что это так хорошо, сделала бы гораздо раньше. Тьфу, дура. Ну, ничего, свадьба нескоро, я всё успею…

Вот так, я уже любимый человек, и манера выражаться, и голос у Сайнары изменились. Добилась, в общем, своего. Потом её опять потянуло на телячьи нежности. Просто у девочки острая тактильная недостаточность, я её понимаю. Мамы нет, папа чёрт знает где шалается, дед суров. Такое вот было трудное детство.

Тыгын не размазывал манную кашу по тарелкам. Он построил всё похмельное сборище, всю степную богему в рядок и произнес речь. Краткую, но содержательную. Вкратце, акынам и прочим клоунам было сказано, что тут вам не здесь и жрать на халяву бузу не получится. Здесь их собрали не для того, чтобы маяться хернёй и меряться писками, а вполне по важному делу. И что выпитую бузу все, все без исключения, должны отработать на идеологическом фронте. В репертуар должны быть включены песни о комиссарах и Нюргуун-боотуре, носителе Меча Возмездия. Из репертуара исключить песни о Манчаары-разбойнике, и вообще все песни и сказания, так или иначе прославляющие местных робингудов, коих насчиталось то ли пять, то ли семь. Акыны приуныли. Один, не до конца проспавшийся сэри, а они вообще по жизни безбашенные, вякнул что-то про свободу слова и своё, практически уникальное, видение мира. Тыгын пошевелил рукой, едва заметно. Мне так кажется, что этот торчок вечером подавится костью. Тоталитарный повелитель, душитель свободы и тыды, Улахан Бабай Тойон закончил речь тем, что победителю соцсоревнования будет выплачено… выплачено будет… ну, примерно, сто таньга. Нет, сто пять таньга. Кислые физиономии певцов несколько посветлели, тут произнес свою речь Арчах. Закон Отца-основателя под угрозой! Только тогда акынов пробрало. К фестивалю я еще приготовил сюрприз: пятеро инвалидов за скромное вознаграждение всем рассказывали о том, как их мучили в застенках, бросали в зинданы, и казематы. Демонстрировали свои культи и жалостливо причитали о том, какие бесчеловечные пытки они перенесли от людей в желтых повязках, от проклятых комиссаров.

Кстати, Арчах хорошо поднялся на этих выступлениях. Мало того, что стал разговаривать по-человечески – хоть, как и прежде, мне хотелось дать ему в рожу, но приоделся и начал перемещаться с гордо поднятой головой. И бабу себе завёл, приличную, а не потаскушку из обоза. Я уже готовил ему новый программный пакет. Народ уже первоначально принял тезис о том, что комиссары – плохие, теперь же речь Арчаха, которую он произнесет на закрытии фестиваля, должна иметь агрессивный, императивный характер, а-ля пропаганда доктора Г. и писателя Э. Ну, вы помните: "Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал". Только вместо немца здесь будет комиссар.

Я отложил все дела на потом. Сейчас главное – разделаться с этим фестивалем, а потом можно и расслабиться. Несмотря на то, что меня потряхивало от нетерпения и хотелось немедля найти инопланетную электростанцию. Вместо этого я должен играть в политические степные игрища, которые мне вообще ни с какого боку. Но у степняков, этих честных и в чём-то наивных людей, нет иммунитета на такие полит-социальные заезды, вроде агитпропа с его грязными методами политической демагогии. В итоге это может кончиться плачевно прежде всего для меня, а эти ребята просто станут басмачами, и, вполне вероятно, в вооруженной борьбе восстановят статус кво. Что такое гражданская война, нам хорошо известно. И лучше, чтобы до этого дело не дошло.

То, что развесистая клюква, которой я потчевал степняков, дала свои плоды, говорил тот случай, что из молодняка, который прибыл на праздник, двое, хватая друг друга за грудки, говорили примерно так: "Ты чо, Рэмба что ли? Как ща дам!" Меня это несказанно радовало. Добровольцы потихоньку уже волокли бандитов, или то, что от бандитов осталось. Сто таньга – это в степи не хухры-мухры. А мы детям природы дали новую игрушку и бронзовый значок. Теперь кое-кому есть чем гордиться.

Наконец Тыгын соизволил объявить начало праздника. Мы стояли на вершине холма, и хорошо было видно, что долина заставлена палатками, шатрами и просто расстеленными на земле шкурами. Горели костры, люди ходили взад-вперед. Народу набралось немеряно. Предполагалось, что все эти танцы-манцы продлятся три дня. Шоу маст гоу он, типа… Первый день – квалификационный отбор. Жюри, из пяти совершенно седых и дряхлых олонхосутов восседало на куче кошмы и слушало претендентов. Тыгын со мной тоже посидел, мне надо же хоть как-то знать предметную область. Все начинали с классики: Элбэхээн Боотур Стремительный:

Для общего образования это было интересно. Первый раз. Потом я начал зевать. Потом напрягся, кое-что из спетого было интересно, хотя бы потому, что письменной истории у степняков не было, а древние эпосы, как ни крути – в той или иной степени достоверности и являлись летописью народа. Я мухой сгонял к себе в домик, выпил кофе покрепче и вернулся слушать. Как раз завел свою шарманку седьмой соискатель. Кто слушал олонхо, тот меня поймет. От заунывного пения можно заснуть. Мозг не воспринимал многочисленные словесные завитушки, мелизмы и прочие ретроспекции с реминисценциями. Я сосредоточился и сделал умное лицо с налётом восторга. Типа я в опере и слушаю Верди. Типа. Пришлось включить логический фильтр.

Вкратце. Вступление, как и полагается, началось от сотворения мира. Потом пошли подробности. Оказывается, были три шайки с претензиями на мировое господство.