А в планах витали все мои мечты: и полные бочки опят, и полки, заставленные банками с вареньем, и копчёные окорока, и квашеная капустка. А еще переделать чердак под мансарду, сделать там зимний сад с лимонными и фиговыми деревьями. У нас в деревне, у бабушки, такое было. Не чердак, понятное дело, а инжир.

Теперь о главном в моей усадьбе! Надо скосить весь бурьян, который разросся по двору, огороду и палисаднику. Я пошел в сарай и взял в руки косу.

Эх, раззудись плечо! Я размахнулся и ударил по подлой траве со всей силы. Совершенно неожиданно коса воткнулась в землю. Ах, ты! Я еще раз размахнулся, коса снова воткнулась в землю. Это что же такое творится, люди добрые? В следующий раз я не ударял, с целью убить всю траву, а стал махать над землей. То, что показывали в кино, видимо, было фантастикой. Трава косилась какими-то огрызками, летела в разные стороны, а вместо ровной и аккуратной стерни торчали взъерошенные клочки травы. Английской лужайки никак не получалось. А коса всё так же продолжала втыкаться в землю. Я упрел, как будто разгружал баржу с цементом. Наконец, коса слетела с рукоятки.

Сзади раздался дребезжащий смешок. Я обернулся. Возле забора, со стороны соседнего дома, на меня лыбился дед Щукарь. Вылитая копия, как в кино.

Я тогда говорю ему:

— Мы не городские, мы таперича тутошние. И зовут меня Володя.

— А я знаю, ты дом купил. Косу-то поправить надо, Тимофеевна-то не косила, почитай, уж лет десять. А ты городской, — упорствовал дед, — пока что. Потом видно будет. Тут, таких, как ты, кажен год приезжают. Да быстро уезжают, в деревне – не в городе, тут работать надо. А зовут меня Михалыч, еще одноногим кличут.

— Пойдем по маленько примем, по случаю знакомства?

— Пойдем, отчего ж не принять. Дело святое.

— Ты, паря, не обижайся. Тебя городским еще лет десять звать будут. Я тут тридцать лет, а всё чужой, хоть и жена у меня местная, — Михалыч разговорился после первой. Ему, видать, почесать языком не с кем было, так за рюмкой водки хоть перекинуться парой слов. А я, естественно, развесил уши, потому что нужно было налаживать контакты с соседями и, заодно, узнать местные расклады, что впоследствии не вляпаться куда не следует.

Мы посидели, поговорили о том, о сём, про грибы, ягоды и рыбалку. Михалыч выпил всего три рюмки, потом сказал, что это норма, а больше пить нельзя.

— И что это вдруг? — я искренне не понимал, зачем останавливаться на достигнутом, когда у нас еще пол-пузыря.

— Я тебе скажу вот что, ты не удивляйся, — Михалыч был серьезен, — в нашей деревне никто больше трех рюмок не пьет. Ну, четыре – это максимум.

— Это что за монастырь такой? — я недоумевал.

— А вот знаешь про Чёртов овраг?

— Ну, это который там, — я махнул в сторону Выселок.

— Да, тот, который там. А Чёртовым его назвали оттого, что чёрт пьяниц туда затаскивает.

Я подумал, что Михалыч шутит. Но он был серьёзен:

— Ты не усмехайся, я тебе правду говорю.

Я спросил:

— А что же меня тогда туда не тащит? Я ж того, — щелкнул я пальцем по кадыку.

— А ты недолго ещё здесь, в деревне, набедокурить не успел. Через год проверишь, если шибко закладываешь за воротник, пьяненький будешь, тебя ноги сами туда понесут. У нас все неверующие быстро перевелись, кто пить вовсе бросил, а кого чёрт забрал. Вот я и не пью больше трех рюмок, одного намёка мне хватило. — Михалыч вздохнул. — Ох, я и перепугался тогда. М-да, было дело.

Видимо, скепсис на моей роже был явным настолько, что Михалыч добавил:

— Но ты гляди, я предупредил, а дальше дело твоё. Но ежели вдруг почуешь, что тянет тебя туда, дуй сразу или к Афанасьевне, эт к моей, — пояснил он, — или к Филатихе. Они поворожат, да остановят.

— А те, которые туда, в овраг попадают, с ними-то что? — мне уже стало интересно, что местный фольклор на это говорит.

— А ничего. Кто руки-ноги переломает, некоторые шею, а некоторые просто умом двигаются.

— А ты что? — я кивнул на ногу. — Тоже там?

— Нет, — ответил Михалыч, — это другое. Вражеская пуля.

Видя моё недоумение, добавил:

— Ранило меня, а эвакуировать вовремя не смогли. Там, — он многозначительно мотнул головой, — ржавеет всё очень быстро, а гниет еще быстрее. Потом на корабле и ампутировали. Повесили на грудь медальку и комиссовали.

Этого мне было достаточно, чтобы понять, что Михалыч помогал повстанцам мочить контрас где-то в Анчурии, но распространяться об этом не желал. Я тут же забил на все мистические предупреждения Михалыча, мало ли кто по пьянке не сверзится в овраг, а что кто-то бухарей туда тащил, это пусть милиция разбирается. А про его военные похождения лучше не спрашивать, надо будет, сам расскажет.

К концу нашей содержательной беседы Михалыч пообещал, что возьмёт меня за земляникой, как они с Афанасьевной пойдут, всё-таки надо знать места, куда идти. Да и вообще поможет освоиться, а я в свою очередь пообещал, что помогу, чем смогу, если у соседей возникнут проблемы. С тем и расстались.

Чуть позже пришла Ирина с Аней, перекусить. Накупались, видать. Я деликатно покинул кухню, покурить на крылечке, поразмыслить о важном. Вообще-то после третьей рюмки работать совсем не хочется, скажу по правде. Поэтому я пошел, добавил еще и пятой, и шестой. Потом я совсем устал и прилег отдохнуть.

Разбудило меня яростное шипение Ирины. Было темно.

— Нажрался, гад! Я ребенка пораньше уложила, а он тут мордой в подушку! Ну-ка выпей! — и всучила мне в руки кружку с отваром. Любят здесь, в деревенской глуши, разными травами кайф перебивать, хотя некоторые другими травами как раз и наслаждаются. Я выпил горячую жидкость, в животе забурлило. Минуты через три я понял, что трезв как стекло, и даже следов похмелья не наблюдалось.

— Ну как? — спросила Ирина.

— Злодейка ты. Разбудила среди ночи, мои алкогольные дурманы развеяла…

— А теперь ты займешься делом, — перебила меня она.

Что же это за баба такая ненасытная? Хорошо, хоть кровать не скрипит, Ирины предки сделали её на совесть, из дубовых дюймовых досок.

Совсем ночью, когда мы притихли после сеанса рефлексотерапии, где-то в доме что-то зашебуршало, потом раздался тихий скрип. Я встрепенулся.

— А, это домовой, — сказала Ира, — не обращай внимания. Только не забывай ему молоко ставить возле печки, иначе гадости делать начнет.

Кота надо завести, он быстро выведет всяких домовых мышей, подумал я, засыпая.

Светало. Сон алкоголика краток и тревожен, несмотря даже на всякие травки. Меня ждут великие дела. Ворона сидела на своем месте. Я сходил на кухню, нарезал колбасы, положил на картонку. Принес, поставил на подоконник. Ворона подлетела сама, без понукания, клюнула кусочек колбасы, потом лапой смахнула картонку с подоконника и возмущённо каркнула. Ах, ты, паскуда, ещё харчами перебирает! Я повернулся и ушел кушать.

После завтрака, кофе и очередной порции травы, Ирина с Аней умелись опять на речку, а я пошел докашивать свою лужайку. Управился быстро, часа за полтора. Потом выпил еще кофе с коньяком, пошел скоблить кухню. Похоже, Ирина мне не помощник, оно и к лучшему. Значит, не строит на мою шкурку далеко идущих планов. Немного было даже обидно. Кухню я мыл долго и нудно, накопилось там всё-таки всякого слишком много. Зато теперь мы будем готовить не в доме, а здесь, лето всё-таки, жара.

Сразу же после этой неприятной работы я отправился на речку, смывать кровь, пот и слёзы. Там было затишье, мы поплескались, я, наконец, принес Ирине лилии, из которых сделали Ане венок на голову. Ну, в общем, хорошо отдохнули.

Так и прошли еще два дня, в хлопотах и заботах, я выскоблил баню и составил план её реконструкции, провел ревизию в сарае, пошарился на чердаке, обнаружил три сундука с разным барахлом. Отремонтировал, наконец, велосипед. Теперь я ездил за хлебом на раритете. Ирина с Аней пропадали целыми днями, иногда даже выбирались в лес за ягодой и на речке с небольшими перерывами. Перерывы носили несомненно искусственное происхождение, потому что Аня в это время обязательно ходила по подружкам смотреть котят, козлят, кроликов и цыплят.