Уже после освобождения из заключения в феврале 1917 года Лямин всего за несколько недель пребывания в отчем доме успел вовлечь в анархистскую федерацию младшего брата Михаила, с которым очень дружил, несмотря на ощутимую разницу в возрасте.

В восемнадцатом году Лямин очутился в Москве, был в числе организаторов «Дома анархии» в особняке на Малой Дмитровке, в котором до революции располагалось Купеческое собрание. Когда красноармейцы и чекисты вынуждены были с боем штурмовать здание, поскольку анархисты и уголовники отказались сдать его без кровопролития, Лямин стрелять по атакующим отказался, и не из-за трусости, но сугубо идейных соображений.

Трусом он действительно не был, что и доказал, когда после освобождения очутился у Махно, в боях с гетманцами и немецкими оккупантами. Осенью девятнадцатого вместе с Соболевым Лямин приехал в Москву, через Харьков, где за ним увязался и брат Михаил. Чисто интуитивно, однако, Афанасий оберегал брата от активной деятельности в группе «анархистов подполья».

Когда Лямина вывели из тюремной части здания в собственно служебную, он сразу догадался, что предстоит допрос каким-то начальником, поскольку до сих пор следователь допрашивал его прямо в камере. Но он и представить не мог, что им заинтересуется сам председатель ВЧК, да и не жаждал, признаться, такой встречи. Нет, страха никакого он не испытывал перед Дзержинским, но готов был отдать что угодно, лишь бы не оказаться со своим бывшим сокамерником глаза в глаза. Каким-то шестым чувством предвидел, что выглядеть будет в этой ситуации не идейным достойным противником, а так, нашкодившим гимназистом-недоучкой.

И вот Лямин в кабинете. Сердце екнуло: кроме знакомого уже Манцева здесь находился еще именно-таки Дзержинский!

«Осунулся», — невольно отметил про себя Афанасий, не видевший Феликса Эдмундовича всего-то полтора года. И вдруг понял, именно по этой своей первой реакции, что в предстоящем разговоре ему не удастся удержаться на позиции твердого отказника.

— Здравствуйте, Лямин, — хмуро сказал Дзержинский и рукой указал на свободный стул. — Садитесь.

— Здравствуйте, — буркнул Афанасий и настороженно присел, взлохматив для чего-то и без того кудлатую голову.

«Нервничает», — подумал Дзержинский и неожиданно, по какому-то наитию продекламировал:

— «Под знаменем черным великой борьбы мы горе народа потопим в крови!»

Изумленно уставился на него Манцев. Оторопел и Лямин.

— Что, Василий Николаевич, — спросил Дзержинский своего заместителя, — не приходилось слышать?

— Да нет… На Блока, во всяком случае, не похоже.

— Равно как на Бальмонта, или даже Сашу Черного… Это «Черное знамя». Гимн анархистов. Слова прямо-таки трогательные. Рифма, правда, подкачала: «борьбы — крови». А вот на идейку рекомендую обратить самое пристальное внимание. Насчет потопления горя народного в крови. Непонятно, правда, в чьей? Может быть, разъясните, Лямин? Ну? Это я вас спрашиваю!

Вздрагивает, словно от удара, арестованный.

— Ладно, — успокаивается Дзержинский. — Отложим разговор о гимнопении, — и в упор, уже без сарказма: — Будете давать показания?

— Не могу… Слово революционера.

— Не сметь! — Дзержинский гневно бьет ладонью по краю стола. — Я не волен заставить вас давать показания, но запрещаю вам в этом кабинете произносить слово «революция». Вы ее предали! И тогда, когда грабили рабочие кооперативы, и когда стали убивать настоящих революционеров!

Лямин пытается возразить:

— Мы принципиальные противники узурпации власти!

Дзержинский обрывает его:

— Это кто же узурпирует власть?! — он рывком выдвигает ящик стола, вынимает оттуда большую фотографию и кидает на стол перед анархистом. Лямин бледнеет — на снимке изуродованное девичье тело…

Меж тем Дзержинский продолжает:

— Может быть, товарищ Аня Халдина, которой никогда не исполнится восемнадцать лет, потому что вы ее убили в семнадцать?

Он кладет перед Ляминым еще одно фото:

— Или старый политкаторжанин товарищ Ефрем, который вас выхаживал в Орловском централе, после того как вы были до полусмерти избиты надзирателями?

Молчит Лямин, низко опустив голову, лишь непроизвольно подрагивающие пальцы выдают сильнейшее волнение. Дзержинский чутко улавливает перелом в состоянии арестованного. Негромко, но очень твердо требует:

— Смотрите в глаза, Лямин, и слушайте. То, что вы мне сейчас скажете, вашу личную судьбу, возможно, и не изменит. Но вы можете хоть столько (показывает на ноготь мизинца) искупить свою вину перед революцией, перед народом…

Еле слышно Лямин выдавливает:

— Спрашивайте…

— Как возникла организация?

— Казимир Ковалевич в мае выезжал в Харьков. Там встречался с Соболевым, Глагзоном, Ценципером и другими анархистами, которые уже были в штабе Махно. Потом всякое было… Ну а в августе было окончательно решено — бить по центру.

— То есть по Москве?

— Да, отсюда все зло.

— Что потом?

— Потом перебрались в Москву. Казимир связался с Донатом Черепановым, они давние друзья.

— И много людей у вас?

— Как у дядьки Черномора. Тридцать три… богатыря.

Манцев взглядом испрашивает у Дзержинского разрешение включиться в допрос. Теперь уже спрашивает он:

— Структура?

— У нас три секции. Идеологическая — листовки, манифест, ну, и прочее — Ковалевич. Арсенальная — Вася Азов. Боевая — Соболев… Он и бомбу метал.

— Кто с ним был?

— Барановский, Глагзон, Николаев, еще кто-то. Я не всех знаю.

— Откуда брали деньги?

— Эксы… Этим занимались Соболев и Николаев, ну, и с ними разные… Сначала взяли банк на Большой Дмитровке, потом на Серпуховке и Долгоруковской, ну, а еще раньше был «Центротекстиль»… Самый большой экс был в Туле, на патронном заводе. Взяли три миллиона.

— Где печатали листовки?

— На дачах в Одинцове и еще где-то по Казанской дороге… Использовали и легальную типографию, кажется Наркомпути.

— Свой человек?

— Да, в каком-то совете или комитете… Точно не знаю, слышал, что меньшевик.

Дзержинский переглядывается с Манцевым, спрашивает недоверчиво, даже с подозрением:

— Вы не путаете, Лямин?

— Чего путать…

— Позор! — негодует Манцев. — Социал-демократ нелегально печатает листовки для террористов!

Дзержинский продолжает допрос:

— Кто входит в штаб от левых эсеров?

Лямин уже взмок от напряжения. Умоляюще просит:

— Дайте покурить.

Манцев вынимает из кармана пачку дешевых папирос, протягивает арестованному. Лямин закуривает, после нескольких жадных затяжек отвечает:

— Я уже говорил — Черепанов, а еще Гарусов.

— Где скрывается Черепанов?

— Не знаю. Гарусов живет легально.

— Где взрывчатка?

— На даче.

— Кто делает бомбы?

— Азов, Соболев и Ценципер.

— С повинной придут?

Лямин хмыкает:

— Придут… С динамитом.

Дзержинский видит, что арестованный очень устал, сейчас он начнет сбиваться и путать. Задает потому последний вопрос:

— Какие вы знаете конспиративные квартиры?

— Кроме арбатской и в Глинищевском только одну — Гарусова. Собачья площадка, шесть. Есть еще где-то на Рязанском шоссе и в Тестове. К Гарусову еще ходят на службу на Казанский вокзал.

Из того, что рассказал Лямин, чекистам многое уже было известно. Но значение все равно имело существенное, так как подтверждало косвенно правдивость той части его показаний, которая содержала новую информацию. А таковая представляла значительный оперативный интерес.

Дзержинский вызвал конвоира. Уже в дверях Лямин вдруг остановился и обратился к председателю МЧК:

— Дзержинский, из-за меня арестовали моего младшего брата. Он ни при чем. Прошу его освободить.

Феликс Эдмундович ответил откровенно:

— Если ваш брат ни в чем не виноват, его освободят и без вашей просьбы. Но я обещаю лично проследить…

Лямина увели. Дзержинский подошел к Манцеву:

— Если их было и в самом деле тридцать три человека, примем — около сорока, значит, на свободе еще гуляют два десятка террористов… Уже испробовавших вкус крови. Значит, вдвойне опасных…