– Половина восьмого или около восьми. Но не раньше половины восьмого, – ответил Серегин.

– Обер-лейтенант и шофер называют одно и то же время. А с какой стороны начнут прочесывать лес?

– Со стороны… – хотел сказать Бондаренко.

– Меня интересует, что показывает немец.

– Немец говорит – со стороны города, – ответил Ливанов.

– А по твоим сведениям, Семен?

– Я уже говорил: со стороны города. Хочу добавить, что лес у города будет охвачен полукольцом. Но это, товарищ майор, мое предположение.

– Правильное предположение. Так вот, товарищи. Времени у нас в обрез. Поднимайте отряд. Уходим через тридцать минут. Хватит на сборы и на то, чтобы связаться с Центром и со штабом фронта… Ты, Семен, не уходи. У меня вопросы будут к тебе.

Млынский разбудил Наташу, усадил за стол.

– Наташа, милая, записывай: "Завтра, в семь тридцать, против нас и партизан начнется карательная операция "Волна". Участвуют: десятая моторизованная дивизия армии фон Хорна, батальон СС, жандармская рота, полицейская рота. О месте базирования сообщу дополнительно. Нельзя ли ускорить операцию "Березка"? Млынский." Записала? Срочно передай в штаб фронта. Сейчас же!

– Но, товарищ майор, сейчас не наше время для связи.

– Выходи в эфир, прошу тебя.

– Противник может засечь нас, если будем торчать в эфире.

– Вот и хорошо, пусть засекает. По сведениям Семена, немцы уже пронюхали, что мы в лесхозе. Лучше будет, если они станут искать нас здесь, чем в другом месте…

– Вернулся Семен? – обрадовалась Наташа. – Все в порядке у него? Не ранен?

– С ним-то все в порядке, а нам необходимо уходить немедленно. Пока немцы доберутся до лесхоза, метель заметет наши следы. Поняла?

Наташа кивнула, торопливо надела наушники, включила рацию.

Первыми ушли из лесхоза разведчики – мичман Вакуленчук с краснофлотцами. Млынский поставил перед ними задачу: разведать новое место базирования и дорогу к нему. В качестве связных он придал Вакуленчуку несколько бойцов из роты Ливанова, знающих местность. Через десять минут после ухода разведчиков вышло боевое охранение, и еще через десять минут к новому месту поспешно зашагал отряд.

Старший лейтенант Ливанов, замыкавший со своей ротой колонну, нервничал: впереди роты должна была следовать Зиночка с тяжелоранеными, а она еще не трогалась с места.

– Боец Сидоров, поторопите Зиночку!

– Да Оксаны с Ульяной нет! – пояснила Зиночка. – Не бросать же их!

Оксана сидела на полу около раскрытого и еще пустого чемодана и, плача, перебирала платья, белье, вынутое из неприкосновенного сундука: в него складывалось приданое. Оно напомнило Оксане Алешу.

Ульяна бросала в небольшой чемоданчик свои пожитки и выговаривала дочери:

– Слезами вечному горю не поможешь! Поторапливайся! Зиночка сказала – собирай только самое необходимое и теплое.

– Вы идете, бабоньки? Вся рота вас дожидается.

– Да вот, – растерянно развела руками Оксана. – И это надо бы взять, и это жалко оставлять: разворуют немцы.

– Сейчас идем! – откликнулась Ульяна. Сама стала бросать в чемодан Оксаны вещи. – Да помогай же! Что вещи! Жизнь – она дороже. Потеряешь – не купишь. Побывала я у фашистов, до сих пор до спины не дотронуться. А ты попадешь – живой не уйдешь. Замучают, насильники. Вспомни Алешеньку. Жизнь дана на добрые дела, Оксана… Да не плачь, доченька. Не терзай ты моего сердца!..

В прихожей Оксана потянулась к своему легкому демисезонному пальто. Ульяна увидела, забеспокоилась.

– Теплое, теплое надень! В летнем-то замерзнешь в лесу.

Оксана надела материнский полушубок, отцовскую шапку, схватила чемодан, в другую руку – клетку с птичками. Молодой боец взял чемодан, положил в сани, увидел клетку с птичками, ахнул:

– Ты что, с птахами в детский сад направляешься? В сосульки превратятся твои птички дорогой.

– А что делать-то? В доме с голоду подохнут.

– А ты выпусти – найдут и тепло и корм. Птица, как человек, тоже свободу любит.

– Простите, милые, – открыла дверцу клетки Оксана. – На чердак летите, там и корм есть! – крикнула она вслед, будто птички могли ее понять.

Холодный, северный ветер раскачивал верхушки деревьев, сметал с ветвей снег, бросал комья слипшего снега на головы. Красноармейцы, подняв воротники шинелей, Полушубков, тяжело ступали по глубокому снегу. Шли молча, быстро, без привалов. Из-под кустов то и дело выскакивали потревоженные зайцы, шарахались в сторону.

– Эх, жаль времени нет заняться охотой! – досадовал красноармеец Сидоров. – Сердце щемит, когда на глазах из-под ног жаркое убегает.

– А ты что, охотник? – спросил шедший сзади него сержант Петров.

– Охотник – не то слово. Такой охотник, как я, на всю округу один был. – Поняв, что перегнул, поправился. – В нашей области таких охотников, как я, единицы были. Я любил ходить на глухаря. Птица, прямо скажем, райская. А какое жаркое из нее!

– А ну, давай, давай что-нибудь из охотничьих сказок, – пошутил Петров.

Сидоров не обратил внимания на шутку, не обиделся, продолжал:

– Чтобы на глухаря охотиться, повадки его знать нужно. Не знаешь, лучше сиди на печи и держись за теплую трубу. Удачи не будет. Я, бывало, еще с весны ходил по лесу в поисках тока. А как начнется охотничий сезон, иду туда, где наверняка меня глухарь поджидает. На зорьке я его и беру.

– Голыми руками загребаешь? – засмеялся Петров.

Засмеялись и другие.

– Зачем загребать? Глухарь – птица редкая, ее жалеть надо. Беру одного-двух, и хватит.

– И на оленя ходил? – не унимался Петров.

– Один раз был грех. Опосля не стал.

– Почему? – допытывался Петров.

– Олень – не птица, смелых любит, – пошутил сосед Петрова.

Сидоров не обиделся. Он, словно не уловив шутки, стал объяснять:

– Видишь, дело так было. Дали мне от завода в новом доме квартиру. Пришли ко мне гости обмывать ее, чтобы, как говорят, не рассохлась. Подвыпили, стали осматривать квартиру. Сосед возьми да и скажи моей жене: "Мария Павловна, посмотрите, какая шикарная у вас прихожая. В ней не хватает только рогов оленя. Положено им тут быть, да и все". "Как я раньше не додумалась! – всплеснула руками моя Мария Павловна. – Им здесь самое место". С того дня мне житья в доме не стало. Как собираюсь на охоту, она и поет: "Что ты ходишь, ползаешь на животе за разными птичками. Больше одежды перепортишь, чем пользы от них. Подбей оленя, сразу тебе и мясо будет, и роскошные рога для нашей прихожей. Я уже и место наметила для них. Иди покажу". Оленя стрелять – это браконьерство, за него могут наказать, говорю ей. А она в ответ: "Волков бояться, в лес не ходить. Зато станешь настоящим охотником, и рога у нас будут". Опостылели мне эти разговоры. Уговорил я соседа, и вот однажды в субботний денек мы с ним отправились на оленя. Выбрали место, залегли. Ждали долго. На счастье, появился олень-красавец, с огромными чудо-рогами. Я прицелился и выстрелил. Олень пробежал десятка два метров, припал на передние ноги, зарылся в землю рогами. Сосед поздравил меня, сказал, что за пол-литра отшлифует и отполирует рога. Я обрадовался, побежал к оленю, а он – живой. Поднял ружье, хотел выстрелить, но сосед отстранил ружье, крикнул: "Олень ручной! Разве не видишь? Хорошо, что не попал!" Сохатый открыл глаза, рванулся и пошел петлять между деревьями. Целый и невредимый стало быть. А вечером сосед рассказал в поселке, как я в ручного оленя промахнулся. С того дня весь мой охотничий авторитет рухнул безвозвратно. Жена махнула на меня, ненормального, купила оленьи рога на базаре и повесила в прихожей. На том самом месте, которое раньше облюбовала. С той поры я на охоту больше не ходил.

Теперь никто уже не смеялся. Каждый понимал: нелегко охотнику признаться, что ручного оленя чуть не убил. Признался, значит, тяжелый след на душе остался. Значит, человек Сидоров. Хорошая у него душа.