О том, как мыкалась этот год, даже вспоминать больно. Особенно о Кондрате Скрипке. А ведь был парень как парень, ничем не выделялся. Золотая серединка — обычно говорят про таких. Иногда осуждающе, но чаще — даже с удовольствием говорят.

Мария не знала, когда и почему Кондрат стал полицаем. Может быть, себя хотел уберечь или от дома беду отвести: ведь два его старших брата в Советской Армии служили. Даже не особенно негодовала, увидев его с повязкой полицая на рукаве, хотя, как ей казалось, навались на нее что-то подобное, она скорее смерть приняла бы, чем на измену своему народу пошла.

С неделю только походил Кондрат с повязкой полицая на рукаве — и раскрылось его нутро. Завистлив, властолюбив и жаден оказался Скрипка; уж если на кого или на что нацелится, — считай, приберет к рукам. Самое же страшное — если от фашистских катов еще можно было кое-что утаить, то этот все сквозь любую маскировку видел. Вот и. Мария, едва прошел слух, что в деревню фашисты с часу на час нагрянут, по самые глаза платком укрылась, самое невероятное старье на себя напялила; даже горбиться начала, при ходьбе ногу волочить стала! И ведь фашисты спокойно проходили мимо нее, лишь пренебрежительно покосив глазом. А Кондрат поймал на улице и сказал, осклабившись:

— Даю тебе месяц сроку на то, чтобы в меня влюбилась. Влюбишься — сразу приходи ко мне. Небось знаешь, где ночую?

Сказал эту гадость и зашагал дальше, прутиком беспечно похлестывая себя по голенищу.

А она, забившись на сеновал, помнится, долго ревела от обиды и сознания того, что ой как трудно ей будет ускользнуть от бесстыжих рук Кондрата; считай, невозможно, если счастье не выручит.

Успокоила себя тем, что он это просто так, чтобы попугать, брякнул. Но ровно через неделю, когда, она, пропалывала морковь, он подошел к плетню и крикнул:

— Три недели имеешь!

Вот тогда она окончательно поняла, что это не шуточная угроза, тогда она поверила и в шепотки о том, что в соседней деревне он над ее сверстницей надругался, когда та отказалась к нему в полюбовницы идти. Не один, а с приятелями-полицаями надругался. И ничего ему не было, хотя та несчастная, едва ушли мучители, сразу же повесилась.

Неизвестно, что было бы с ней, Марией, если бы не подвернулась оказия — уйти с обозом. Добровольно она в возчики напросилась. На что надеялась — сама не знала, просто главным для нее тогда было — оказаться как можно дальше от Кондрата.

Несказанно возликовала, попав к партизанам. Даже не подумала о том, что она — единственная женщина среди стольких мужиков. Чуть позже, когда это дошло до сознания, решила, что во избежание неприятностей должна сама прильнуть к одному из них. Чтобы защиту надежную иметь. И ее даже обрадовало, что внимание на нее обратил сам командир отряда — такой чернобровый, статный и авторитетный. Настолько обрадовалась этому, что все недавние страхи забылись.

Но у него, у Гришеньки чернобрового, смелости только на тайные вздохи хватило…

Потом в отряде появился Виктор, она узнала его недавнюю трагедию и пожалела парня. Но вскоре заметила, что он на нее даже малого внимания не обращает, и будто какая-то сладостная волна сердце захлестнула.

Дней десять считала себя влюбленной в него, а затем вдруг поняла, что не любит ни Виктора, ни Григория, что лишь из-за страха готова была стать женой любого из них. Осознала это — со стыда хоть сквозь землю проваливайся. И, украдкой всплакнув, словно окончательно отрезвела.

Мария искренне думала, что излечилась от тайного своего недуга, а вот ушли они на эту чертову операцию — и взыграло былое: только о них двоих и думала сейчас, будь ее воля — со всех ног побежала бы по их следу. Прекрасно знала, что ни одного из них не любит, а все равно побежала бы…

Отряд за весь день не встретил ни одного человека. Зато под вечер, когда уже лежали под деревьями на опушке и наблюдали за деревней, увидели колонну пленных человек в шестьдесят. Ее гнали четыре фашистских солдата. Без спешки, без понуканий гнали.

За этой колонной партизаны наблюдали до тех пор, пока она не втянулась в улицу деревни, пока ее не скрыли от глаз избы и березы, толпившиеся около них.

— Если бы кто мое мнение спросил, то хрен с ней, с картошкой, — сказал Виктор, нарочно громко сказал, чтобы его услышали многие.

— Не вякай! — немедленно огрызнулся Григорий, у которого глаза тоже разгорелись: всего четверо конвойных!

— Мое дело и вовсе маленькое, я — последняя спица в колеснице, только и моя мысль с Витькиной схожа, — вклинился в разговор Афоня. Похоже, хотел добавить еще что-то, но его опередил Мыкола:

— А товарищи наши все еще сидят за той клятой проволокой, смерти ждут. Может, и этих туда же гонят?

Упоминание о том лагере оказалось последней каплей, и Григорий, глянув на Мыколу злыми глазами, решительно сказал:

— Разговорчики!

Немного погодя все же смилостивился:

— Что, командир не имеет права подумать даже самую малость?

— Разве мы против? — удивился Мыкола. — Мне отец частенько говаривал, что для любого человека думать — занятие полезное.

— Слышь, доморощенный стратег, сходи-ка, глянь на свою технику! — окончательно разозлился Григорий.

Мыкола не знал, что кроется за словом «стратег», посчитал его каким-то особым ругательством и обиделся; упоминание о технике укрепило в этом мнении: ведь приказом командира он был прикреплен к обозу, а точнее — к Венерке, самой норовистой кобыле.

Вслед за Мыколой, чтобы не нарваться на резкое слово, поспешили отойти и другие. Рядом с Григорием остались только Виктор с Афоней и дед Потап с товарищем Артуром. Заметив, это, Григорий усмехнулся и сказал, подражая кому-то:

— Начнем, пожалуй?

— Чего начинать-то? — притворно удивился Афоня.

— Совет в Филях, — бросил реплику Виктор.

— Где те ваши Фили, это мне неведомо, — нахмурился дед Потап. — А это — Козевичи.

Однако Виктор ошибся, заседания «совета» не получилось. Просто Григорий, подумав, вдруг сказал, что сложившаяся обстановка требует перегруппировки сил, и поэтому он на сегодняшнюю ночь считает главнейшим нападение на конвой, а все прочее — и разговор со старостой, и картошка — это на вторую очередь отодвигается; не попросил Виктора, а приказал ему быть старшим над такими-то и такими-то партизанами (двенадцать человек поименно назвал), которым и надлежало решать главную задачу.

— Вопросы имеете? — спросил Григорий в заключение.

Только Виктор попросил уточнить:

— Когда начинать?

Вот тут немного поспорили, вернее — Афоня сказал, что это лучше сделать под утро, когда сон особенно сладок. Но товарищ Артур, согласившись, что сон под утро действительно крепче, уточнил, что это происходит лишь с теми, кто спит, а вот будут ли в эту ночь спать конвойные и местные полицаи — это еще вопрос: может быть, со страха они вообще ночь глаз не сомкнут? И чем глубже в ночь, тем напуганнее будут?

— Едва стемнеет, сразу и начнем, — принял его сторону Григорий.

Потом, объяснив партизанам выработанный план, перекурили и залегли.

Солнце в этот вечер словно нарочно не торопилось. Сначала оно томительно долго ползло по небу, потом, зацепившись за лес, будто и вовсе перестало двигаться, Григорий украдкой даже вздохнул с облегчением, когда оно — наконец-то! — все же провалилось за горизонт. Но и после этого еще долго было светло, и красные лучи, упираясь в небо, словно пытались поджечь белую пряжу облаков.

Высыпали дрожащие звезды — Виктор встал, потянулся и спросил:

— Так мы с Афоней пойдем разведаем?

Ушли Виктор с Афоней — только тогда Григорию пришло в голову, что почти точно так же была спланирована и операция в Мытнице. Вспомнил и о том, что Каргин неоднократно говаривал: одна из основных ошибок фашистов — они сами себя перепевают. Дескать, хорошо изучи одну их операцию — наперед знать будешь, что в том или ином случае они делать станут. Вспомнилось это — тревожно стало на душе. И злость навалилась: на себя — за то, что путного ничего в голову не пришло, а на Виктора с Афоней — за долгое отсутствие; чаи они там со старостой гоняют, что ли?