Тошно Виктору, так тошно, что однажды он даже плакал, закрывшись в душевой. А знакомых и друзей нет. И завести их невозможно: к Анель Казимировне редко кто ходит, да и тот запрется с ней в кабинете, пошушукается и уйдет, чтобы скоро вернуться, но теперь со свертком. Лишь сегодня во двор въехала подвода.
— Здравствуйте, — сказал Виктор, подходя к вознице.
— День добрый, паныч, — ответил тот и поспешно сорвал с седой головы дырявую шляпу.
— Какой я тебе паныч? Человек, как и все.
После этих слов селянин вдруг засуетился, без нужды прикрикнул на лошадь, чуть продвинул воз вперед и отгородился им от Виктора.
Не состоялся разговор.
Потом, когда во дворе появились неизвестный с Анель Казимировной, Виктор и возница перетаскали в кладовую несколько пачек новеньких суконных гимнастерок и синих диагоналевых галифе. Виктор понял, что Анель Казимировна купила их. Но зачем столько? Кому их носить? Или она спекулянтка? Хочет нажиться на народной беде?
Закрыл Виктор ворота за подводой, вернулся в кладовку. Анель Казимировна, весело мурлыкая что-то, рассматривала на свет галифе. После галифе настала очередь и гимнастерок.
— Новое, совсем новое, Виктор! — торжествовала она.
— Ага, новое…
Анель Казимировна аккуратно сложила галифе и повернулась к Виктору.
— Ты не доволен? Может быть, даже осуждаешь меня?
— Не знаю…
— Матка боска, какая наивность! — всплеснула она руками. — Он не знает, радоваться ему или осуждать! Или я тебя плохо кормлю?
Нет, еда всегда хорошая. Но все равно резануло это выражение — «кормлю тебя». Не думал Виктор, что ему могут так сказать. Будто он не работает, будто он иждивенец!
Анель Кизимировна, похоже, поняла, что обидела Виктора, шагнула к нему, положила свои полные руки ему на плечи и зашептала:
— Или нам с тобой с голоду умирать? Что я умею делать? Я просто жена. Жена человека, которого сейчас нет дома. Или ты пойдешь и зарегистрируешься на бирже?.. Не советую: во-первых, безработных босяков полно, а во-вторых, как ты скажешь, кто ты и откуда? Гестапо имеет зоркие глаза и железные руки. Или не знаешь, что каждую ночь за Пиной расстреливают тех, кто подозрителен?
Чего не знал, того не знал…
— А я не хочу твоей смерти, — продолжала Анель Казимировна. — Я полюбила тебя, как сына. — Она привлекла его к себе, тут же оттолкнула и сказала спокойно, с обычной деловитостью: — Это все мы с тобой продадим и будем жить без гестапо… Между прочим, я уже выправила тебе вид. По нему ты значишься моим племянником, который перед войной приехал в гости из Смоленска… Сто злотых отдала бургомистру!.. Сегодня выучи все, что я для тебя придумала: в городе начались обыски и облавы, вдруг и к нам нагрянут.
Бургомистр… Злотые… Выправила вид…
Как все это дико!
— Между прочим, можешь всем говорить, что твои родители — известные в прошлом богачи Капустинские, а ты их прямой наследник. Чистокровный польский шляхтич.
— Какой же я поляк, если ни одного польского слова не знаю?
— А откуда ты можешь знать родную речь, если ребенком был оторван от родителей и воспитывался в большевистском детском доме?.. Так и говори всем, кто будет спрашивать.
Остаток дня Анель Казимировна была внимательна и ласкова к Виктору, и он оттаял, заставил себя поверить в то, что она действительно любит его, как сына.
А вечером, когда солнце уже село, залив небо багрянцем, она предложила:
— Пойдем на Пину? Она, разумеется, не Висла, но тоже хороша.
И вот они, как всегда, она — чуть впереди, пошли к реке. Пошли мимо маленьких домиков, притаившихся за плотными заборами, и мимо серой стены монастыря, подернутой плесенью. Виктора удивили безлюдность улицы и полицейские патрули на перекрестках. Но он не придал этому значения: многое было непонятно и непривычно в этом городе, который до 1939 года жил по законам панской Польши.
Вдруг Анель Казимировка тихонько ахнула, остановилась и даже прижалась спиной к Виктору, словно искала у него защиты. Она смотрела на площадь. Посмотрел туда и Виктор.
На багровом, будто залитом кровью, небе четко вырисовывалась виселица с двумя повешенными. Около них, если не считать полицейского, не было ни души.
— Матка боска, защити и помилуй, — простонала Анель Казимировна, сжала руку Виктора и потянула его в переулок. Но полицай, мерзко осклабившись, сказал:
— Только через площадь, мадам…
Они пошли по безлюдной площади. Каблуки туфель Анель Казимировны стучали невыносимо громко. Так же громко билось и сердце Виктора. Казненные, как при царе… Кто они? За что их лишили жизни?
Но он так и не осмелился подойти к виселице и прочесть приговор, белевший на столбе.
От площади Анель Казимировна почти бежала, а дома молча прошла в спальню и, обессилевшая, упала на кровать, уткнулась лицом в кружевную накидку, прикрывавшую пирамиду подушек.
Виктор вышел на крыльцо, сел на его верхнюю ступеньку. Кровь уже давно схлынула с неба, и теперь оно висело над землей черное, угрюмое.
Город притаился, будто вымер. Только на станционных путях жалостливо вскрикивал маневровый паровоз.
Опять в голову полезли мысли о том, что у него, Виктора, все как-то неладно получается. Фашисты напали на родную землю, прошли по ней сотни километров, а он, комсомолец Виктор Капустин, и пальцем не шевельнул, чтобы помешать их победному шествию. Носит воду, подметает двор, вскопал клумбу… Будто смирился со своей судьбой, будто и не волнует, не гнетет его то, что с каждым днем враг все ближе подбирается к Москве.
Что бы такое сделать ему, Виктору Капустину? Выйти ночью на улицу, выследить какого-нибудь фашиста и убить?..
Голыми руками не убьешь…
А если первого убить ножом, а потом действовать его оружием?..
Даже передернуло, как только представил себя с ножом, который вошел в грудь человека.
— Виктор! — зовет Анель Казимировна.
Он нехотя встает, идет в дом. В столовой накрыт стол. В центре его пузатый графинчик с розовым вином.
Виктор садится на свое место и удивленно смотрит на Анель Казимировну: вино появилось на столе впервые. Он смотрит на Анель Казимировну, а она — серьезная, сосредоточенная — наливает вино в две рюмки.
— Пусть земля будет им пухом, — говорит она и медленно выпивает вино.
Виктор тоже пьет, подражая ей.
Нестерпимо звонко тикают стенные часы. Это раздражает Анель Казимировну, она, поморщившись, останавливает маятник.
Тишина такая глубокая, что хоть вой с тоски.
— Матка боска, за что караешь? — воскликнула Анель Казимировна, но не заплакала, как ожидал Виктор, а налила вино в стакан и залпом выпила.
Скоро лицо ее порозовело, в глазах появился лихорадочный блеск. Она вскинула голову и, будто намереваясь спорить с Виктором, сказала с вызовом:
— А почему я должна печалиться о них? Пусть слезы льет тот, кто послал их взрывать эшелон.
Словно обожгло Виктора это известие, и он уже не слышал, как Анель Казимировна говорила, что немцы — настоящие, сильные хозяева и нельзя мешать им: только себе жизнь сломаешь! Затем она сбивчиво болтала о Польше и Советах (так она обычно называла его, Виктора, Родину). Единственное, что он уловил, — в Польше ценили человека с деньгами, а при Советах таких в тюрьмы побросали.
Поток красноречия Анель Казимировны оборвался внезапно. Она вдруг замолчала, посидела немного и начала убирать посуду со стола. Потом, перемыв все, протерев и расставив по полочкам, ушла в спальню.
Виктор привычно постелил себе на диване в столовой, улегся, но глаз сомкнуть не смог. Перед ним, как наяву, маячила черная виселица на кровавом небе.
Сегодня Анель Казимировна проснулась раньше обычного, сразу же встала, оделась как в дорогу, позавтракала и лишь тогда сказала тоном строгой хозяйки:
— Я на несколько дней съезжу в Брест. Надеюсь, дома все будет в порядке.
Мучительно бесконечен день. Двор подметен, водой наполнены и кадка в кухне, и бачок душа. Все уже сделано, а солнце еще только приподнялось над холодной стеной монастыря.