Покойный Леонид Ильич Брежнев, понюхавший в свое время пороху, выслушал доклад о предательстве Ку-зичкина и сказал: «Ну что же, это война, а на войне без потерь не бывает». Генералу передали эти слова, и с тех пор много уже лет поминает он Брежнева добрым словом: «царство ему небесное». (Свечку надо бы поставить Леониду Ильичу, но до этого он как-то не додумывался.)

КИЯНУРИ

Набитая березовыми поленьями печка перестаралась. В маленькой комнатенке установилась сухая жара, и сморившемуся Старику въявь показалось, что сидит он в августовском Тегеране в своей квартире при сломавшемся кондиционере, который и в лучшие минуты был способен выдавать лишь неощутимую струйку прохлады. Сердце попыталось выскочить из груди, забилось гулко и не в лад. Генерал очнулся то ли от воспоминаний, то ли от грез, встряхнулся и выскочил на крыльцо, под усеянное яркими весенними звездами небо. Пахло талым снегом, предчувствием близкого тепла, дремлющей зеленью. Старик потряс головой, отгоняя дурман былых времен, завернулся поплотнее в дубленку, глубоко подышал, наслаждаясь таким родным подмосковным воздухом, и подумал, что Тегеран был недаром пожалован ему судьбой.

Именно здесь, на освеженную мягкой весенней прохладой голову и вспомнился Нуреддин Киянури. Худшее было позади: в Тегеране опубликована его книга «Хати-ратэ-Нуреддин Киянури». Вся правда, и только правда, была там сказана. Генерал в книге фигурировал. Киянури узнал его имя лишь в застенке и признал Генерала после пыток. Ни одного лишнего слова руководитель «Туде» не сказал. Старик читал его признания, плакал про себя и думал, что мир не безнадежен, пока есть такие люди, как его тайный контакт Нуреддин Киянури.

Едкая горечь с годами прошла. Оба они — Киянури и Генерал — знали, какой может быть окончательная расплата. В игре? Нет, это была не игра, а самая настоящая жизнь, которая позволяет действующим лицам хладнокровно рассчитывать мелочи сегодняшнего дня, предупреждать непосредственные опасности только для того, чтобы завести вообразивших себя умными простаков в какую-то гибельную, стратегическую ловушку.

Киянури не был простаком, он предвидел самые худшие варианты и в одном из посланий в Москву писал, что он и его единомышленники готовы взойти на эшафот «с гордо поднятой головой». По долгу службы Генерал сам переводил послание, прежде чем переложить его на телеграмму. «Гордо поднятая голова», слова из благородных рыцарских времен, вызвали у него тяжелый вздох: в современной политике поверженному противнику ни в коем случае не позволят выглядеть благородно. Должен быть скомпрометирован и он сам, и дело, которому он служил. Неужели Киянури забыл, что после казни моджахеда Саадати было опубликовано его фальшивое письмо: Саадати раскаивался и клялся в преданности имаму? Нет, конечно! Надежда на возможность гордо поднять голову отгоняла малодушный страх.

Пожилой грузный человек, тяжело опирающийся на палку, ветеран политических боев, преданный друг социалистического Советского Союза, отечества Генерала, готовый идти в огонь и воду ради общего, а в действительности нашего, русского дела, понимал, что очередная битва, так же как в 53-м году, проиграна, но не собирался сдаваться или бежать с поля боя. Истинное мужество проявляется не в дни побед, а перед лицом неминуемого поражения.

На этом месте Генерала посетила не очень приятная мысль: сколько же умных, честных, энергичных людей пытались связать свою судьбу и судьбу своих народов с Россией (Советский Союз был всего лишь одним из временных наименований вечной России) и скольких из них Россия бросила на произвол даже не судьбы, а их смертельных врагов!

Старик убежал в тепло, торопливо достал блокнот, совершенно уже состарившийся «Шеффер» и, забыв умного перса Киянури, начал составлять реестр, нечто вроде синодика преданных Москвою друзей. Эрудиции и памяти ему явно не хватало, но он стремился лишь обозначить тему — грандиозное предательство.

Бела Кун (Коган), М. Н. Рой, австрийская компартия, Ван Минь в Китае, коммунисты в Курдистане, Азербайджане (они были повешены шахскими войсками), Рако-ши, Хонеккер, Живков, Наджибулла, брошенный на растерзание Ярузельский. Опасно связывать свою судьбу с Москвой. Она не предает, она просто забывает своих друзей и союзников. Да, не забыть наших китайских друзей, чьи имена ушли в небытие. После победы КПК советская сторона сообщила Пекину имена тех, кто честно помогал ей во имя дела коммунизма. Китайцы отметили героев приличествующими подвигу наградами, а затем втихомолку их расстреляли. Москва смолчала, вершилось внутреннее дело суверенных союзников.

Ирония истории. Дача, которую когда-то занимал Ван Минь, была отдана в 1987 году Бабраку Кармалю. Было добавлено к ней спокойное материальное благополучие — все, что могла советская власть предложить в возмещение за несбывшуюся мечту.

Генерал не осуждал Москву, которой он сам служил верой и правдой. В большой политике нет места сантиментам, человеческим чувствам. Попавшие в ее сферу люди знали сами, на что они шли.

Седая голова стукнулась о неструганый деревенский стол. Старик потер лоб и начал соображать: какой нечистый завел его от Киянури до Кармаля? Ксю-Ша?

Собака мирно посапывала под ногами. Время от времени подрагивали ее золотистые ушки, дергались лапки — снился собаке какой-то добрый тибетский старинный сон. Не было зла в подмосковном лесу, зло было не в людях, а в давно прошедших обстоятельствах, и даже зачарованная собака сейчас уловить их не могла.

ПОЧЕМУ СОБАКА?

Иногда в нередкие, увы, часы безделья автор задумывался, почему Генерал так привязался к Ксю-Ше? Мало ли милых собак навязывают свою дружбу человеку? Ведь плохих собак, в отличие от людей, не бывает. Почему Ксю-Ша сопровождает Генерала на закате его жизни?

Во-первых, думал уже не автор, а сам Генерал, золотистая собака сверхъестественно красива. А во-вторых, и это, пожалуй, главное, каким-то чудесным образом соединяет она обрывки бессвязного прошлого с настоящим. Неправда, строго говорил себе Старик, в прошлом был железный стержень — Служба; бессвязность могла быть в частностях, но не в общем. Как ни странно, приходилось признавать, что помимо этого стержня, всепо-давляющего чувства долга, было и что-то другое, была просто жизнь, а в этой жизни было славное бесхитростное живое существо, беспредельно преданное своему хозяину. Могла ли простая физическая кончина пресечь эту преданность?

Генерал всегда был материалистом, а в ранние годы — почти воинствующим безбожником. В его служивом существовании не было нужды в Боге. До поры до времени.

Сейчас, в сумерках годов, он горько сожалел о своем неверии и не мог заставить себя верить, крестясь машинально по примеру своих православных забытых предков.

(Мысль вильнула. Старик вспомнил, что в самом начале войны его матушка Прасковья Михайловна повесила в крохотной марьинорощинской комнатушке икону Богоматери. Ворог, супостат подступал к Москве, мужики гибли в родимых лесах, где еще год назад они беспечно собирали грибы и пели задушевные русские песни. Оставалась надежда на Бога и Матерь его. Они не выдали, и маленькие котомочки, которые приготовила для своих детей Прасковья Михайловна — ей в ту пору было 32 года, Генералу шесть, а его сестре четыре года, не пригодились. Господь спас, и отец выжил, пройдя военный огонь.)

Ксю-Ша послана Богом для того, чтобы напоминать о прошлом, связывать единой нитью кусочки былого и нынешнего существования? Может быть. Скорее всего, была она создана небогатым, но почему-то очень в этом случае упрямым воображением Старика. Ему казалось, что загадочная восточная собачонка, скорее даже призрак собаки, помогает жить, думать, вспоминать, переживать и надеяться. Возможно, где-то в глубине души Старик даже суеверно допускал, что Ксю-Ша продолжает отпугивать злых духов, спускающихся по ночам с заледеневших далеких вершин: Восток бесконечен и вечен, он не отпускает однажды зачарованных им людей.