— Ну скажи, скажи нам, — подзуживал он меня, — сколько тебе платит твой драгоценный шеф?

— По крайней мере, — ехидно ответила я, — мы все налоги платим аккуратно. И вообще, с трудов праведных не наживешь палат каменных…

Я намекала, что трудно представить себе такую зарплату, на которую можно запросто купить квартиру в комплексе «Дорогомилово». Добрыня не разозлился, на что я очень надеялась, он повернулся так, чтобы никто, кроме меня, не мог видеть его лица, и подмигнул. И тут до меня дошло! Он затеял этот разговор специально, зная, что тема для меня очень болезненная, что я взорвусь, будет ссора, и разговоры о возможном браке отпадут сами собой. Невозможно же призывать к походу в загс людей, только что склонявших друг друга на все лады.

Родители как-то попритухли, богатая идея свести нас с Добрыней за праздничным столом и тут же благословить потерпела фиаско. Я украдкой взглянула на часы — пятнадцать минут девятого. В девять у меня стрелка с незнакомой старушкой Елизаветой Васильевной. В принципе, можно уже сейчас извиниться и поступательно двигаться к дверям. Что я и сделала. Добрыня вызвался проводить меня до машины, я не стала отказываться. В конце концов, надо же поблагодарить его за своевременно начатую ссору. Однако при первых же его словах все мои добрые намерения мгновенно испарились.

— Я, конечно, пригласил тебя, чтобы доставить удовольствие родителям, — начал Добрыня. — Но если бы ты знала, как они мне надоели с идеей богатырского брака. Объяснить им, что я не могу себе позволить такую роскошь, как женитьба на неудачнице, я не в состоянии. Папа смертельно обидится… Может, хоть ты своим объяснишь?! Ты мне обязана…

— Это чем же? — ехидно поинтересовалась я.

— У меня были совершенно другие планы на свой день рождения, — спокойно и цинично объяснил Добрыня. — Всю эту хрень с салатом оливье, водкой и приглашением старых друзей я вытерпел только во имя спокойствия своих родителей. У отца в последнее время стало сердце пошаливать, не хотелось его огорчать.

— З-знаешь, — от такой наглости я даже начала заикаться, — мог бы позвонить и объяснить ситуацию. Поверь, я тоже не хотела приезжать. Ты получил мою открытку? Еще должен был получить коньяк из интернет-магазина.

Однако Добрыня не позволил сбить себя с толку:

— Так ты поговоришь со своими?

— Хорошо, поговорю. Но не сегодня. А сейчас, извини, мне пора ехать. С днем рождения тебя. Очень сожалею, что тебе пришлось праздновать его в обществе записной неудачницы. Советую отметить еще раз, пригласив кого-нибудь более приятного тебе.

— Не злись, — Добрыня похлопал меня по плечу. — Это жизнь. Ты сама прекрасно понимаешь, что мы с тобой не пара.

Тут он хитро прищурился и спросил:

— А у тебя вообще есть кто-нибудь?

— Не твое дело! — Я была в бешенстве, совсем как в детстве, когда, войдя в свою комнату, увидела на полу полулысую куклу и довольного, весело хохочущего Добрыню с ножницами в руках.

— Ну что ты так злишься? — миролюбиво поинтересовался он. — Я просто так спросил. Ведь мы с тобой старые друзья.

Я бы приняла это за искреннюю попытку помириться, если бы он не выделил голосом слово «старые», намекая на то, что я пока ни разу не выходила замуж. Слава богу, сейчас уже давно не те времена, когда считалось, что женщина в возрасте «плюс-минус тридцать» и не замужем неудачница. Возрастная планка, в пределах которой общество готово «терпеть» женскую независимость, поднялась довольно сильно. Но это среди моих ровесников, людей современных. Поколение же наших родителей по большей части все еще придерживалось традиционных взглядов на институт брака. Мой папа предпочитал молчать, но я видела, как он переживает. Мама же не отличалась особой деликатностью и поднимала животрепещущий вопрос практически во всех наших беседах. Кстати, это быт не последний фактор, почему я почти перестала ездить к ним в гости. Я пыталась относиться к ситуации с юмором, даже купила маме сериал «Дживс и Вустер», особо пометив серию, где леди Глоссоп с непередаваемым выражением лица говорит своей дочери: «Гонория, тебе уже двадцать четыре!» Мама серию посмотрела, после чего позвонила мне и заявила, что леди Глоссоп совершенно права и ничего смешного в этой сцене нет.

Добрыня, конечно же, был в курсе маминых треволнений. Тема моего и Добрыниного холостяцкого статуса была основной в беседе двух подруг — наших мам. До сегодняшнего дня мы с ним данный вопрос не поднимали. Если что и проскальзывало, то в виде шутки. Так что намек я восприняла как хамское вторжение в мои личные дела. Вопрос: как реагировать, когда тебе хамят? Нахамить в ответ или сделать вид, что не заметила. Я прикинула, что его разозлит больше, и взяла себя в руки. Приятно улыбнувшись (я от всей души надеялась, что у меня получилась относительно приятная улыбка, а не злобный оскал), я поблагодарила Добрыню за то, что он был столь любезен и проводил меня до машины, по-дружески пожала ему руку, села на водительское место и завела двигатель.

Только выехав на проспект, я дала волю своим чувствам. Несмотря на холод, я открыла окно, врубила на полную мощность музыку и от души принялась подпевать во все горло любимой песне: «Hit the road, Jack, and don’t come back no more, no more, no more…»

Я включала ее снова и снова, пока выплеснувшийся в кровь адреналин не вышел с криком. В нужный двор я сворачивала уже в более-менее спокойном состоянии, готовая общаться с незнакомой пожилой женщиной.

Глава 5

Елизавета Васильевна оказалась весьма кокетливой старушкой. Она была одета в белый плащ и сапоги на высокой шпильке, хотя даже при тускловатом дворовом освещении было видно, что ей никак не меньше семидесяти.

Я вышла из машины и поздоровалась.

— Стало быть, это вы будете Васенька? — поинтересовалась бабулька, внимательно рассматривая меня с ног до головы.

Я подтвердила, что «Васенька» — это я, после чего пришлось выслушать длинный монолог, суть которого сводилась к тому, что для Маришки она, Елизавета Васильевна, все равно что бабушка. Другая хозяйка даже не обратила бы внимания на отсутствие жильца в течение трех недель, но она, Елизавета Васильевна, очень волнуется, потому что чувствует ответственность за Маришку. Я украдкой посмотрела на часы. Пятнадцать минут десятого, пока поднимемся, пока то-ce, будет уже десять часов. У меня сегодня был тяжелый день, страшно хотелось домой — привести в порядок расстроенные чувства.

Елизавета Васильевна заметила мой маневр, но не обиделась, а жизнерадостно предложила не терять времени зря и побыстрее подняться в квартиру.

Дом, где Маришка снимала квартиру, был избежавшей сноса пятиэтажкой без лифта. Как он не попал в генеральный план реконструкции — не понятно. На памятник архитектуры дом никак не тянул — заурядная кирпичная постройка 60-х годов прошлого столетия. Идти пришлось аж на четвертый этаж. В районе третьего этажа я начала задыхаться, а Елизавета Васильевна бодро шагала впереди, да еще и болтала без умолку. Я уже плохо понимала, кому из ее многочисленных родственников принадлежала эта квартира и сколько судебных процессов потребовалось провести, прежде чем квартира перешла в полное владение Елизаветы Васильевны.

Мне пришлось прибавить шагу, чтобы поспеть за шустрой старушенцией. Я так старалась не отстать, что почти уже не слушала ее, но продолжала невразумительно поддакивать в самые, как мне казалось, драматичные моменты повествования.

Она остановилась так резко, что я по инерции врезалась ей в спину. Маришкина квартира располагалась около лестницы. Елизавета Васильевна достала из сумки солидную связку ключей, нашла среди них нужный, открыла дверь, и мы вошли.

В прихожей было темно, пахло пылью и еще чем-то, химическим и очень неприятным. Елизавета Васильевна щелкнула выключателем, свет зажегся, и я поразилась, в каких жутких условиях, оказывается, жила Маришка.

Темно-серые обои в розовый цветочек, выпущенные где-нибудь в Конотопе годах в семидесятых прошлого столетия, тогда же из Конотопа привезенные и наклеенные на стены. Грязноватый потолок, в углу желтые потеки. Люстра выглядела так, как будто ее нашли на помойке, слегка отмыли и повесили в прихожей. К дверному косяку была пришпилена маленькая бумажная иконка. На дешевой вешалке висело Маришкино пальто. Неужели она дома?