– Какой еще насморк? Ты не успеешь его схватить, зраз ты этакий.
Как видно, прозвища из мясного меню имели здесь не меньшее хождение, чем в Италии. Меня запихнули в какой-то ящик или, может быть, сундук, и вот, позванивая на ухабах цепями – как видно, мы ехали по бездорожью, – через четверть часа, не раньше, я оказался в бетонном подвале, полуудушенный. Не знаю, как въехал туда самоезд похитителей. Его и след простыл. Низкие голые стены настраивали на мрачный лад. Все убранство состояло из нескольких трехногих табуретов, колоды для рубки дров с вбитым в нее наискось топором, груды поленьев, простого деревянного стола на крестовине и, разумеется, вцементированного в стену кольца, в которое сразу же была продета моя цепь. Значит, я поступил правильно, не раздувая в себе искру надежды. У стола стояла лавка; я сел и снял промоченные носки, прикидывая, где бы повесить их для просушки; но мой новый похититель, тот самый, что уже успел нагрубить мне, буркнул:
– Напрасный труд.
Скинув с себя суконную куртку, он достал из печи пригоревшую лепешку и жадно впился в нее зубами. Странное дело – я знал, что лица энциан не похожи на наши, но так привык уже к человеческому обличью первых моих похитителей, что не мог отделаться от мысли, будто охранявший меня грубиян был в маске – хотя на нем-то как раз ее не было. Облик энциан столь же противен человеку, как им – человеческий облик. В их вытянутом вперед лице, с ноздрями, расставленными так широко, как и их круглые глаза, больше, пожалуй, сходства с клячей или тапиром, чем с птицей. Впрочем, никакое описание не заменит очного знакомства. Насытившись, мой стражник несколько раз постучал по своей бочкообразной груди, поистине гусиной или страусиной, ибо ее покрывал белесый и плотный, как шерсть, пух, и начал чесаться под мышками, выщипывать у себя мелкие перышки (похоже, они щекотали его ноздри), а напоследок – сосредоточенно ковырять в носу. В конце концов он – верно, со скуки – разговорился, причем сперва обращался как бы не ко мне, а неизвестно к кому, расставляя акценты ударами кулаком по столу. Я продолжал молчать, а этот энцианский мужлан, выпрямившись, заявил, что традиция, собственно, требует объяснить похищенному, кем и за что он будет пущен в расход, и хотя я особо вредоносная тварь, недостойная его слушать, он снизойдет до меня, ибо я чужеземец. Те все еще не приходили, а он вынул из кармана листок и, поминутно заглядывая в него, приступил к делу.
ЗАЯВЛЕНИЕ ГЛАВАРЯ ВТОРЫХ ПОХИТИТЕЛЕЙ
Слушай в оба, землистолицый, я ведь долго говорить не привык. Столетья назад никакой тут Люзании не было, только Гидия, но пришли чужаки и отняли землю предков. Мы красноперые гидийцы, а не видать того, затем что выцвели мы от подземного прозябания. Земли над нами все были наши, по правде и по закону. Великий Дух велел нам подстерегать Злых, и мы их ловили и приглашали на последний танец. А теперь – ничего, только лучшего чаем, считаем часы да газеты читаем. А намедни дошло до нас, будто брат прибывает к нам, на наше тело небесное, чужой, издалече, однако же брат по разуму. И спросили мы ученых родичей наших, сидящих в приказах, что-де за брат такой является гостем в страну наших предков? Они же, хоть пух у них побелел, по-прежнему красноперы душою, и поведали как на духу, кто такой прибывает и откудова. Что чествовать его будут с великою славой, оттого что со звезд он, и не птичьего рода, а будто совсем напротив. А что за таковые почести и слава великая, за какие заслуги? Пишут: посланник, а посланничество его от кого? И открыли они нам, кто вы такие. Войны любите, оружие копите, с виду мир, а в груди измена. И все-то воевание ваше – сплошное коварство, ибо изготовили вы уже восемнадцать атомных топоров на каждую свою голову, и вам того мало. Дальше вооружаетесь, яды смертельные варите, без роздыху, без перерыву, а ежели что, усмехаетесь, мы-де людишки мирные – затем что на уме у вас не честное ратоборство, а хитрости да измена. Соседей мучаете, самих себя травите, а ныне вздумалось вам в гости пожаловать ради подглядывания, вынюхиванья да выслеживанья, где какая добыча. А мы что на это? Мы (он уже ревел, колотя кулаком по столу) тоже собрались тебя поприветствовать, разбойный посол! Слышал ли кто в целой Галактике, млечная ее гать, чтобы Землистолицые, те самые, что пускают в расход соплеменников, и даже малых детишек, по расстеленному ковру мира лезли на глаза доблестным гидийцам, которые наставления отцов о ворогах чужеземных не забыли? Думали кротостью мнимой люзанцев-олухов поймать на крючок, да мы-то не таковы! Нас на этой мякине не проведешь! О, жестоко обманется разум твой высший, падалью вскормленный! Что, не хватает уже у себя желтолицых, зеленолицых, чернолицых для истребления? Сидел бы ты в своей тундре, у этих своих могил, тогда, глядишь, и уберег бы свою лысую, не стоящую выделки шкуру, но не здесь, где бдит красноперый муж! Побили, порезали, пограбили соплеменников, а после – покойников в землю, одежонку получше – на себя, и айда на посиделки с «братьями по Разуму», так, что ли? Ну так красный братишка по разуму тебе растолкует, уж брат постарается, выкопает военный топор и закопает мертвеца-землеца, выпишет на братской шкуре счет и засушит ее на память… Ну что, Землистолицый, слушаешь красноперого брата по разуму? Вижу, что слушаешь… И молчишь?.. Слышу, что молчишь… Так вот: теперь красноперый брат своими руками прикончит брательника-висельника, спровадит его в Страну Вечного Бесчестья, куда немало уже отправили Злых, но такого, как Землистолицый, покамест не было…
Сам не знаю, как и когда он опрокинул лавку вместе со мною, прыгнул через стол, отшвырнул ненужный уже листок с диспозицией и, пустившись вприсядку, жутким, диким голосом грянул:
Забившись в угол возле дымохода, я ни разу не звякнул цепями ему в такт, – я знал, что дело плохо. Хуже и быть не могло. Этот похититель не был, к сожалению, настолько уж темен, как мне поначалу показалось, раз до него дошли обрывки нашей всеобщей истории, а дистанция между нашими мирами заранее обрекала на неудачу любые попытки защитить себя: он считал меня шпионом уголовной звездной расы, и я не представлял себе, как втолковать ему тонкости, убедительные для любого земного суда, но не здесь, в чужепланетном подвале. Я был словно в параличе, не имея ни сил, ни охоты снова лезть за перочинным ножом, как вдруг послышались какие-то неотчетливые крики, топот, и в двери ворвался орущий клубок энциан. Я узнал художника Кситю, антипредседателя и Гагуся – они все еще имели человеческий облик, но некоторых я до сих пор не видел, возможно, это были товарищи моего стража, не знаю, ведь ни одного из них я не мог рассмотреть в темноте, когда они запихивали меня в сундук. В первое мгновение мне показалось, что они дерутся друг с другом, но это было нечто иное, гораздо более удивительное: каждый из них словно боролся с самим собою. Мой стражник вскочил с пола, ничуть не удивленный, и закричал:
– Сымайте одежу, мигом, – вас уже схватывает, вот зараза, не иначе криминофильтры пробило! кальсонами нас повяжет! Ну, живо, а то уже застывает… – вопя таким образом, он в то же время стаскивал с себя штаны, но шло это у него все тяжелее, все медленнее, а те, дергаясь и выгибаясь как рыбы на берегу, тоже боролись, кто с курткой, кто с рубахой, или, может, туникой, и все же двигались все медленнее, словно их заливал какой-то невидимый, быстро схватывающий клей, какой-то густой сироп, – и через каких-нибудь полминуты едва подергивали руками и ногами, прямо как мухи в невидимой паучьей сети. Мой цербер, который перед пляской сбросил с себя куртку, имел дело с одними только штанами, но они так держали его, что он мог лишь ползать по полу на спине, задрав ноги к бревенчатому накату; он рвал перья на голове и ругался ругательски. Так что же, выручка? Помощь? Никого, однако, в подвале не было, кроме меня – по-прежнему ничем не стесненного в движениях, хотя и на цепи… а они, валяясь кто на боку, кто на животе, кто навзничь, кричали с яростью и отчаянием: