Жарким августом у дофина родился еще один сын — его нарекли герцогом Беррийским. Но страна пребывала в таком хаосе, что празднования по случаю рождения возможного наследника трона прошли как-то незаметно.
А поскольку Кристоф де Бомон, архиепископ парижский, твердо решил давить всех, кто не поддерживал папскую буллу, стало ясно, что придется предпринимать строгие меры. Начал епископ с того, что лишил тех священнослужителей, которые не столь уж яростно выполняли его указания, права принимать исповедь. Затем один из бесчисленного легиона иезуитов, отец Ложье, отправился в Версаль: ему было приказано в присутствии короля проклясть парламент и потребовать его роспуска. Французские протестанты увидели в этом признак приближающихся несчастий, вспомнили о Варфоломеевской ночи, и многие гугеноты приготовились покинуть страну.
Конфликт принимал самые причудливые формы — так, когда в Париж из Италии приехала опера-буфф, разгорелись споры о достоинствах французской и итальянской музыки. Это тоже было отражением дискуссий о том, надо ли Франции сохранять независимость от Рима или же лучше, чтобы страной правил Ватикан.
Король часто посещал апартаменты маркизы — «маленькая Морфиза» и посетительницы «гнездышка» лишь ненадолго могли отвлечь его от горестных размышлений, он жаждал компании и советов маркизы.
Де Мопо, шеф-президент парламента, попросил аудиенции, маркиза поддержала решение короля встретиться с ним, и в результате этой встречи парламент вернулся в Париж. Луи видел, что такое положение долго сохраняться не может и что куда разумнее вновь призвать парламент, чем принимать сторону Рима. Итак, отношения с парламентом были налажены при условии, что он будет хранить молчание по поводу буллы «Unigenitus», а с теми, кто это молчание посмеет нарушить, магистраты будут поступать соответствующим образом.
Таким образом Луи смог сохранить отношения с обеими враждующими сторонами: он вернул к власти парламент, но в то же время не поссорился со священнослужителями, которые поддерживали буллу.
Это был мастерский ход, и король понимал, кто оказал ему главную услугу в нахождении такого решения — его дорогая маркиза.
Однако, хотя парламент и вернулся на свои позиции, ультрамонтанцы не собирались молчать о булле, по-прежнему отказывая в последнем причастии умирающим янсенитам, и это cнова начало волновать людей.
На этот раз Луи действовал решительно. Кристоф де Бомон, получил lettre de cachet, предписывающее ему немедленно от правиться в отставку, в свое имение под Конфланом.
Это был сильнейший удар — ультрамонтанская партия еще таких никогда не получала. Дофин впал в ярость, королева — в печаль. Они оба винили в этом мадам де Помпадур и объявили, что дело уже не в ее принципах (это-то еще можно было бы простить), а в том, что эта особа боялась влияния церкви, которая требовала ее изгнания.
Епископ Шартрский явился в Версаль протестовать против изгнания Кристофа де Бомона.
— Сир, — епископ пылал благородным негодованием, — пастырь обязан быть рядом со своею паствой.
Луи холодно взглянул на него:
— В таком случае предлагаю вам немедленно вернуться к своей.
После чего парламент объявил, что булла «Unigenitus» вовсе не является заповедью и священнослужителям запрещено трактовать ее подобным образом.
Архиепископ отправился в изгнание. Парламент вернулся в Париж, и напряжение начало спадать.
Мадам Аделаида почему-то стала очень тихой и подавленной, и хитрющая графиня д'Эстрада, правительница ее гардеробной (та самая особа, которая тщетно пыталась заменить мадам де Помпадур на графиню де Шуазель-Бопре), решила извлечь из этой ситуации выгоду. А после того, как на представлении в Фонтенбло мадам Аделаида вдруг потеряла сознание, по дворцу пошли всякие пересуды. Мадам д'Эстрада полагала, что она знает причину внезапных болезней Аделаиды.
— Жара стоит просто невыносимая,— стонала Аделаида. Однако другие дамы, по наблюдениям мадам д'Эстрада, прекрасно переносили эту жару.
Аделаида носила очень пышные юбки, так не могли ли они скрывать то, из-за чего при дворе может разразиться премиленький скандальчик?
Мадам д'Эстрада не единственная заметила эти перемены, и когда Аделаида на месяц или более того вдруг покинула Версаль, слухи переросли в уверенность.
— Да такое непременно должно было случиться, — говорили некоторые, — Аделаида — особа решительная, любит приключения, а король все отказывался выдать ее замуж... Учитывая обстоятельства, такое и должно было ожидать. Но скандал! Особенно если...
И тут даже самые неосторожные умолкали. Другие рядили иначе:
— Скорее всего, это де Субиз. Они с Аделаидой очень подружились.
— Де Субиз?! Какое скандальное предположение.
— Не более скандальное, чем...
Лбы морщились, пальцы подносились к губам — думать можно было что угодно, но произносить это вслух — нет, такие словечки могли стоить головы.
И вот Аделаида вернулась во дворец — несколько менее оживленная и несколько более осторожная, чем прежде.
Отношение к ней короля тоже изменилось — было заметно, что он уже не так горячо ее любит. Может быть, потому, что она как-то поскучнела, а может, потому, что стала старше — эксцентричность, радующая нас в людях очень молодых, начинает надоедать и раздражать, когда они становятся постарше.
Луи припомнил прозвища, которые дал своим дочерям в детстве. Аделаида была Оборванкой, Виктория — Поросенком, Софи — Обжорой, а Луиза Мари — Тряпочкой. В детстве в этих прозвищах не было ничего унизительного — они скорее говорили о любви короля к его дочерям. Сейчас же они приобрели новое значение: они говорили о его к ним презрении.
Отношение короля при дворе заметили сразу же, и многие перестали выказывать мадам Аделаиде прежний респект.
У короля вошло в обычай приглашать ее поиграть на музыкальных инструментах для увеселения своих гостей. Подобно матери, Аделаида была музыкантшей никудышной, и, подобно матери, была твердо уверена в своих музыкальных способностях.
Аделаида играла весьма энергично и создавала немалый шум, а король ей аплодировал, и чем негармоничней был этот шум, тем громче были его аплодисменты. Придворные следовали примеру короля, а Аделаида улыбалась довольная — ей и в голову не приходило, что над нею просто издеваются.
Луиза Мари умоляла сестру не выставлять себя на посмешище, но Аделаида лишь шипела в ответ: вам следует обуздать свою зависть и ревность! Луиза Мари пожимала плечами и отходила в сторону.
Это был лишь один из примеров, демонстрировавших, до какой степени король изменил свое отношение к старшей дочери. И мадам д'Эстрада решила воспользоваться сложившейся ситуацией.
Ее любовник, вечный интриган граф д'Аржансон, не отказался от идеи изгнания мадам де Помпадур, графиня разделяла его решимость. И они увидели в Аделаиде инструмент для осуществления своих замыслов. А тем временем мадам д'Эстрада осторожненько начала прощупывать варианты воздействия на принцессу — у правительницы гардероба возможностей было немало.
Однажды Аделаида выразила намерение надеть одно из своих самых дорогих платьев — из розового шелка, расшитого звездами и украшенного золотым орнаментом. Но платья в гардеробной не оказалось.
— Где же оно? — потребовала Аделаида,
— Вы забыли, мадам,— ответила мадам д'Эстрада,— вы подарили это платье мне.
— Вам? Я отдала его вам? Но я такого не помню.
— О, мадам,— графиня потупила очи,— это было, когда вы собирались... ненадолго покинуть Версаль. Платье стало вам тесновато в талии, и вы...
Глаза Аделаиды вспыхнули — совсем как в старые времена, но она сдержала себя.
— Да, да, я... Я просто забыла.
И после этого из гардеробной начали пропадать наряды, и хотя Аделаида ненавидела мадам д'Эстрада, прогнать ее она опасалась.