Сперва стул без дела стоял, и никто на него не присаживался даже, а потом завалили его документами и забыли обо всем. Но через какое-то время отдел решили расширить, взяли пенсионера – бодрый такой старикан, языков пять знал, на японском говорил как на родном. Для него этот стул от бумаг снова отрыли и стали ждать, что же будет. Тут людей судить не стоит, – Липатов прижал руку к сердцу, и обвел своих слушателей взглядом, полным искреннего оправдания поступку бывших коллег, – просто стула другого все равно не было, а старичок был им чужой, да и то сказать, уж пожил на свете…
Тут Липатов замолчал, задумчиво устремив глаза на огонь.
– И что дальше? Уволили пенсионера? Или его инфаркт прямо на этом стуле прихлопнул? – раздались вопросы.
Липатов встрепенулся, словно отрываясь от своих глубоких дум, и Яна снова отметила, какой он одаренный актер.
– Старичка-то? Нет, ну что вы. Прошел месяц, другой, полгода, а он все работает и работает, и звонит этим японцам, на японском с ними лопочет, и факсы им посылает, и по электронной почте общается, а, когда они приезжали, два раза директору их речь переводил.
– Так, значит, стул был ни при чем? – не утерпел Петрусь.
– Стул-то? Ты погоди, дослушай… Время, значит, шло, и как-то вдруг заметили, что словно изводит кто людей с того отдела. Сначала двоих перевели в дополнительный офис, ну это еще ладно, а потом и совсем нехорошо, запил один мужик, за прогул уволили. Потом сразу две женщины в декрет ушли, одна за другой. И новые, кто на их место приходил, тоже не засиживались. А пенсионеру ничего, все работает, все по-японски по телефону бормочет, да еще и посмеивается. Тут уж не утерпели, подступили к нему чуть не с ножом к горлу, попросили объяснить, что происходит, а он только заверещал что-то по-японски, да и в обморок шлепнулся… Да-а…
– А дальше? – снова спросил Петрусь.
– А дальше то, что приехали его японские товарищи и с нашим директором разговор имели. Этот старичок, как оказалось, много лет в Японии прожил и состоял в каком-то их ордене самурайском, связи опять-таки влиятельные имел. На нашу работу он случайно попал, и так вышло, что в первый же день на кантике этого проклятого стула углядел иероглиф японский, а означал тот слово «уходи». Только старик не промах был, на своем стуле иероглиф закрасил, зато на всех остальных стульях в отделе неприметно черными чернилами это самое «уходи» изобразил… Вот так все оно и вышло, по написанному, стало быть.
– Что же дальше со стариком случилось? – полюбопытствовала Яна.
– Да забрали его японцы эти, в Японию свою. А директор всю мебель из офиса тут же приказал списать, и новую закупить. А потом еще священника приглашал, чтобы тот помещение освятил.
Все немного помолчали, и Липатов с сомнением в голосе сказал:
– Есть еще одна история, о кулере и телефоне. Но я ее на ночь обычно не рассказываю.
– Расскажи? – тут же раздался хор голосов.
– Не знаю, стоит ли…
– Давай-давай, рассказывай, – подначил хор.
Липатов потер лысеющий лоб, откашлялся и неспешно начал:
– История эта темная, самому до конца непонятная, но попрошу заметить, опять-таки, что все – правда истинная. Потому как на предприятии, на котором все приключилось, работала моя супруга, а значит, я узнал обо всем, так сказать, снова из первых уст.
Раздались приглушенные смешки, но Липатов строго посмотрел в сторону развеселившихся коллег, и те сразу замолкли.
– Так вот… О чем я… ах, да, о кулере и телефоне. Точнее, сперва появился телефон. Был у директора швейной фабрики зам. Толковый вроде мужик, но уж очень любил антиквариат. Денег он особых не имел, чтобы интерьеры из ампира и рококо устраивать, так по мелочи промышлял: то на блошином рынке патефон древний у бабушек купит, то у мусорных бачков заприметит трюмо, которое все облезло да вытерлось, и тоже к себе домой тащит. Жена его, конечно, недовольна была, ну а как же, две маленькие комнатки, ребенок подрастает, тут бы надо и шведскую стенку установить, и стол письменный поставить, а только некуда, вся квартира забита никчемным хламом.
А как-то раз принес он с рынка абажур, огромный, да еще и мышами изъеденный, ну, тут у жены все терпение и вышло, значит, ультиматум ему поставила, выбирай, говорит, или семья, или барахло твое. Да еще обозвала его Плюшкиным и прочими нехорошими словами. Погрустил мужик, видит – делать нечего, серьезно озлилась на него баба. А он уж больно сына любил, потому даже и не мог помыслить о разводе, пришлось, стало быть, ему пообещаться в тот день, что больше ни одной старой побрякушки в дом не принесет и на рынок тот ни ногой.
Так и порешили, и жили спокойно и весну, и лето, настала осень, жена потихоньку весь хлам повыбрасывала, ремонт они сделали, сын в школу пошел… И вот как-то встает мужик утром в воскресенье, дома никого, жена с сыном к ее матери уехали, и вдруг потянуло его на блошиный рынок, да со страшною силою. Подумал мужик, что сходит на рынок, но покупать ничего не будет и даже денег с собой брать не станет, чтобы уж наверняка от соблазна убежать. Сказано – сделано, ходит он по рынку, все торговцы ему рады, о здоровье спрашивают, но мужик только ходит понуро, все рассматривает, да ничего не покупает. Так прошел все ряды, извелся весь, но и рад был, что устоял, думает, мол, зато семья в целости останется.
Пошел уж он к выходу, а там какой-то новый торговец. Сам плюгавый, лысый, косоглазый, да еще и с культяшкой вместо одной руки. Увидел он мужика, ухватил его за рукав и загнусавил противным голосом: «Мил человек, возьми телефон, недорого отдам». Посмотрел мужик – хорош телефон, такие аппараты еще до войны с фашистами выпускали: черный эбонитовый корпус, роскошные черные и белые кнопки, эти телефоны еще «пианино» в свое время прозвали. Захотелось мужику купить его, до только денег-то он с собой не взял. «Извини, – говорит, – денег нет, может, в другой раз», – и руку попробовал выдернуть. А только тот калека ухватился и не отпускает, говорит, что даже за рубль готов отдать. Ну, мужик ему отвечает, что, мол, и рубля-то нет, что уж поделать. Тут калека ухмыльнулся и говорит: «Ах, ну раз ты еще беднее меня, так возьми его даром», – с этими словами всучил мужику телефон в руки, да и куда-то делся.
Делать было нечего, не выбрасывать же. Думал мужик, думал и решил на работу его отнести, чтобы в семье мир и покой был, да и перед коллективом похвастать таким раритетом опять же лестно. Вот так и появился на швейной фабрике в кабинете замдиректора этот старинный телефон. И впрямь, все на него удивлялись, охали, ахали, а зам, бывало, смотрит, да еще и приговаривает: «Вы не думайте, это аппарат рабочий, с него хоть куда позвонить можно, да и звонок у него приятный». Ну и демонстрировал, как «пианино» работает.
На фабрике тем временем ремонт сделали, офисные помещения тоже подновили, а в приемных еще и кулеры поставили, чтобы, значит, сотрудники меньше времени на возню с чайниками тратили, а ходили и организованно из кулеров воду наливали, а оставшееся время труду посвящали.
Так вот, в приемной нашего героя, стало быть, тоже поставили кулер с водой. И ничего особенного долгое время не происходило. В конце зимы, правда, телефон немного забарахлил. Но зам-то мужик с руками был, он мигом сломанную детальку заменил, и телефон еще лучше прежнего заработал. Только как-то раз сидит мужик вечером в кабинете, образцы тканей рассматривает, и вдруг звонок. А вечер уж поздний был, другие сотрудники по домам разбрелись, он один засиделся. Ну, снимает он трубку, а оттуда голос с сильным кавказским акцентом говорит: «Лаврэнтий Павлович, подойдите сэйчас в мой кабинет». Зам отвечает, что, мол, ошиблись номером, и вешает трубку. Через минуту опять звонок, тот же голос, и говорит: «Лаврэнтий Павлович, поторопитэсь». Мужик ничего не стал отвечать, трубку повесил и вскорости домой ушел.
Через день снова пришлось ему на работе задержаться, и опять звонил кавказец Лаврентию Павловичу. Зам и объяснял, что не работают здесь такие, и трубки бросал, но ничего не помогало, только хуже, и стали с тех пор звонки каждый вечер повторяться.