Хотела закончить красивой фразой: «В каждом самом обычном ребёнке заложено необычное, имя которому «нерасправленные крылья», но помешал проректор, быстро спускающийся с третьего этажа. Он кивнул нам, сделал несколько шагов к следующему пролёту, но тут же остановился и вернулся обратно.

— Трофим Иларионович, как Лидия Гавриловна? — спросил Шамо озабоченным голосом.

— Неважно, — вздыхает Багмут. — Врачи всё настойчивее требуют обследования и повторения процедурного лечения в больнице, а она отказывается. Я, говорит, не оставлю Руслана на произвол судьбы.

— В пионерлагерь бы Герострата пока…

Трофим Иларионович горько усмехается:

— Был. И… в тот же день сбежал. Утром уехал — вечером он тут как тут. Скучно, жалуется.

«Кто это Лидия Гавриловна? А Руслан, которого почему-то окрестили Геростратом?» — стараюсь угадать.

Шамо, сочувственно взглянув на Багмута, заявляет:

— Посоветуемся… Врачи, Трофим Иларионович, не всегда ошибаются.

— Моя мать опасно больна, а сынишку не на кого оставить, — поясняет профессор, когда мы немного погодя спускаемся в вестибюль. — Отпуск взять не могу, горячая пора.

Во мне вновь заговорила самоедка: какое беспардонное нахальство — столько времени отнять у занятого, обременённого заботами и горем человека!

— Должен признать, что ваш рассказ для меня, Галина Платоновна, не новь. Кулик обо всём этом мне написала, — произносит профессор, верный своей манере, спокойно и мягко.

Что это — чёрствость характера, холодное равнодушие к больной матери, к сыну с довольно нелестным, пусть даже шутливым именем Герострат? Или взглянуть в лицо столь суровой реальности нелегко, поэтому он старается при малейшей возможности о ней забыть? Может, наоборот, это поведение стойкого человека, не забывающего в любой сложной ситуации о самом главном? Позвольте, но ведь речь идёт о каком-то конфликте в одной из десятков тысяч школ… Ведь в них ежедневно, ежечасно возникают конфликты, каждая школа, каждый класс — кратер действующего вулкана.

— …. однако вы расставили знаки препинания, без которых немыслимо прочесть сложное предложение. Благодарю, — прикладывает он руку к груди.

— Ну как, Галя, сдала? — встретила меня нахмуренная Анна Феодосьевна.

— М-м.

— Чего мычишь? Да или нет?

— На пять.

— Обманываешь? — изучает меня хозяйка.

— Ну честное слово.

— Почему же у тебя такой кислый вид?

Вид у меня был наверняка далеко не весёлый. По дороге к Репинскому переулку я всё думала о разговоре проректора Шамо с Багмутом. Перед моими глазами стоял беспомощно вздыхающий Трофим Иларионович, а в ушах звучали слова: «Неважно. Врачи всё настойчивее требуют обследования…» Проректор сказал «посоветуемся». С кем? С тем, кто временно возьмёт опеку над мальчиком, который, нетрудно догадаться, орешек твёрдый: Герострат сбежал из пионерлагеря. Лидия Гавриловна опасно больна: «Врачи, Трофим Иларионович, не всегда ошибаются…»

Почему профессор Багмут не устраивает свою личную жизнь? Правда, на этот вопрос я могла ответить ещё года два назад словами Оксаны: «Он очень любил свою жену. О, сколько дам, девушек готовы были отдать ему своё сердце — ноль внимания! Ушёл с головой в работу и — всё. На институтских вечерах, бывает, забьётся в укромный утолок и наблюдает себе тихо, как вокруг кипит жизнь вне истории педагогики…

И опять — беспомощно вздыхающий Багмут, звон в ушах: «Неважно». Вот с каким настроением явилась я на Репинский, вот почему чуткая Анна Феодосьевна решила, что я срезалась на экзамене.

Не успела застегнуть лёгкий ситцевый халатик, который пошила в самый канун отъезда, как на столе зазвонил телефон.

— Анна Феодосьевна, — позвала я хозяйку, возившуюся на кухне.

— А ты на что? — бросила старушка, шаркая шлёпанцами.

— Так не меня же…

Взгляд у моей хозяйки, если она чем-то недовольна, становится острым, режущим, и хотя знаешь, что никакая беда тебе не грозит, что строгость напускная, всё равно невольно сжимаешься.

— Слушаю, — произнесла важно, чуть ли не по слогам, Анна Феодосьевна. — Добрый вечер. Пожалуйста, не беспокойтесь, мы ещё не легли. Спасибо. Травками, одними травками лечусь, химии не признаю. В магазин, прогулочка, телевизор, книжонка, когда глаза не болят… О нет! Не люблю жалоб пенсионеров, охов, вздохов… Послушаешь, одуреть можно, ей-богу! Пришла. Пожалуйста, почему бы нет? Галя, Шамо, — приглашает меня жестом к телефону тётя Аня. — Проворнее!

Проректор?! Зачем я ему?

— Слушаю.

— Добрый вечер, Галина Платоновна.

— Добрый вечер, Максим Тимофеевич.

Несколько секунд проректор молчит, затем спрашивает:

— Не сможете ли вы завтра заглянуть ко мне на полчасика до занятий?

— Почему же? Смогу.

— Договорились — в восемь тридцать. Спокойной ночи.

Тётя Аня вся в ожидании: она, думаю, по моим ответам поняла, о чём шла речь, но ей непременно хочется, чтобы я сама рассказала. Рассказываю.

Тётя Аня берёт меня под руку, как закадычную подружку, и уводит на кухню ужинать. Угощает оладьями с вишневым вареньем.

— Интересно, зачем ты так срочно понадобилась проректору? — Она поднимает палец вверх. — У него три тысячи с хвостиком заочников и вдруг именно ты?

— Понятия не имею, — отвечаю. — Может…

— Может? — подхватывает тётя Аня. — Может, чего?

— Я не совсем уверена… Может, интересуется послевоенной жизнью моего отца.

— Смеёшься! При чём тут, не понимаю, твой отец?

— Мой покойный отец был механиком-водителем танка, а Шамо — командиром, — поясняю.

— Постой, постой, что ты сказала? В одном танке?! — округляются глаза у старушки. — Твой отец, выходит, тоже спасал меня?

— Не знаю.

Обиженная улыбка:

— Что значит «не знаю»? Они же, сама говоришь, вместе…

Коротки июньские ночи. А для меня минувшая казалась полярной. Какие только варианты не перебрала, угадывая, зачем понадобилась так срочно Шамо именно я — одна из «трёх тысяч с хвостиком заочников», и ни на одном не остановилась. Одним словом, еле дождалась утра.

Без пяти восемь я уже прохаживалась по длинному коридору, то и дело останавливаясь у обитой чёрным дерматином двери с надписью: «Приёмная». Вскоре явился Максим Тимофеевич. Поздоровался, открыл маленьким ключиком дверь, затем вторую и усадил меня в мягкое кресло.

— Галина Платоновна, если не секрет, как вы собираетесь провести свой выходной день?

Хорошенькое дело! Я уже не знала, что и подумать: зачем ему это знать? В его компетенцию не входит…

— Займусь главным образом уборкой квартиры: Анна Феодосьевна старенькая, ей тяжело.

— Жаль, а я надеялся…

— На что? — спрашиваю и сама слышу, как в моём голосе прозвучали нотки явного сарказма.

— Я собирался вас познакомить с одним весьма незаурядным молодым человеком. Вы бы, скажем, провели с ним выходной на пляже.

Я озадаченно потираю лоб рукой. Сват нашёлся! Неужели он не понимает, что оскорбляет меня? А ещё проректор!..

— Уважающая себя девушка, Максим Тимофеевич, в подобных случаях обходится без посредничества даже самых близких людей.

— Пожалуй, — соглашается он. — Но это особый случай.

Лишь теперь улавливаю шутливый тон в голосе Шамо. Но лицо его тотчас становится задумчивым, на губах появляется грустная улыбка. Он мне напоминает о своём вчерашнем разговоре с деканом Багмутом в коридоре, при котором мне случайно довелось присутствовать. Затем рассказывает о том, в каком тяжёлом безвыходном положении очутился Трофим Иларионович: мать на грани смерти — у неё злокачественная опухоль. Уже лежала в больнице, сейчас вновь нуждается в лечении. А кто останется с внуком, десятилетним Русланом? Не грудной ребёнок, не так ли? Вместе с тем оставить его хоть на минуту без строгого досмотра рискованно. Настоящий бесёнок.

У Трофима Иларионовича есть друзья, готовые за него жизнь отдать, а вот временно взять под опеку, то есть нести ответственность за мальчика, вежливо, под всякими предлогами, отказываются, боятся.