Горы, в которых я оказался, воспринимались мною как беспорядочные и злые.

Теперь я будто видел их, чудовищные судороги Земли, вздыбленные на сотни и тысячи метров гребни и валы застывшего базальта, головокружительные провалы и с надменной гордостью вознесшиеся пики, объятые внизу ледниками, с такими стремительными откосами, что на них не задерживался снег, их избегали задевать попытками взбираться и сумасшедшие скалолазы.

Горы были бесшабашными и молодыми.

Такие я видел в Дагестане, когда пробирался дорожными серпантинами в Телетль, Унцукуль или Гоцатль, но здесь, в неведомом горном лесу ни минуты не сомневался, что некие силы забросили меня отнюдь не в любимую республику, обласкавшую Папу Стива многими почетными титулами.

Да, это был вовсе не Дагестан, но от осознания сего мне легче не стало, ибо я мог очутиться где угодно, от каких-нибудь непальских Гималаев до латиноамериканских Кордильеров.

Снова отдаленно продудукал пулемет, и по голосу я определил его: надежный и толковый дегтярев.

«Может быть меня и во времени… того, — несколько надсмехаясь над самим собой — так было легче перенести неизвестное, — подумал я. — Куда ни то турнули… Глядишь, и окажусь в лете сорок второго, вблизи одного из перевалов Приэльбрусья, а из чащобы высунет фашистское мурло альпийский егерюга со шмайсером в руках…»

Спасаясь от потенциального страха за возможность и подобного расклада, с моими новыми друзьями и на Луне с Марсом проснуться не заржавеет, я поиронизировал слегка над тем, что лично с Алоисычем знаком, авось, поддержит. Но фюрер, увы, в Берлине, а я вот на Кавказе, если, разумеется, это Кавказ, а Станислав Гагарин пребывает в сорок втором годе.

«Вставать или еще подождать?» — почти по-гамлетовски спросил я себя, и вспомнив поговорку о том, что под лежачий камень вода не течет, принялся осторожно приводить себя в вертикальное состояние.

Вокруг было почти тихо, изрядно рассвело, и первые птицы уже возвещали, пробуя горло, что наступило утро.

Поднявшись на ноги и не забывая оставаться до крайности настороженным — калашник в руках оказался, видимо, не случайно, я вдруг осознал, что нахожусь не в Гималаях и не в каких-нибудь Андах, а в самом что ни на есть Великом Союзе, и если не в Приэльбрусье, то уж в Средней Азии это точно…

Jbi bene, ibi patria, — едва слышно пробормотал я тоном, не допускающим возражения. — Там хорошо, где Отечество.

И тогда раздался выстрел.

Я тут же бросился наземь, мгновенно прикинув, откуда стреляли, но в той стороне было тихо.

«Твою мать, — подумал Станислав Гагарин, — глупейшее положение… Кто я, где я, что мне предписано совершать — ноль информации… Надо еще пару-тройку минуток выждать…»

Ждать долго не пришлось.

В кустах, откуда стреляли, наметилось явное шевеление, и на поляну — в лесу становилось светлее и светлее — выбрался человек в чалме и стеганом ватном халате, обутый в мягкие сапоги и подпоясанный шелковым кушаком. Про шелковость кушака, я узнал, разумеется, позднее.

Он сделал полдюжины шагов в мою сторону, естественно, я держал его на мушке, затем вдруг вскинул автомат и выстрелил в воздух.

— Ay, — вовсе по-русски крикнул вдруг незнакомец, — ау!

«Ни хрена себе хрена, — вспомнил я поговорку Михал Михалыча, старого профессора-литературоведа и славного папаню критика Димы Урнова. — Он что, этот средний азиат, грибы под Власихой собирает?»

Но обнаруживать себя я не собирался, поглядим, что будет дальше, решил Одинокий Моряк.

— Ау, — снова воззвал стеганый халат, — где вы, товарищ Гагарин?

«Это уже теплее, — подумал я. — Впрочем, разыскивать меня могут и друзья, и те, которые не очень…»

— Товарищ Гагарин! Мы ищем вас с вечера… Где вы? Отзовитесь!

По легкому акценту я понял, что обращается ко мне таджик, им русская речь давалась легко, талантливый народ, не случайно зовут их арийцами Востока.

Но и таджики бывают разными…

— Пароль — Вторжение, — уже другим тоном произнес вдруг человек с автоматом. — Отзыв — Вечный Жид! Вас ищет партайгеноссе…

Тут он запнулся и выдал такого матюка, что некая сила рывком поставила меня на ноги, и я шагнул к встрепенувшемуся таджику, не снимая, тем не менее, пальца со спускового крючка.

— Салам алейкум, — сказал я. — Вы что: начать лесные призывы не могли с этих последних слов? А то: ау, ау… Здравствуйте! Кому я понадобился здесь?

— Алейкум салам, товарищ Гагарин… Меня зовут Рахмоном. Большая банда прорвалась через Пяндж из-за кордона и осадила пограничную заставу, — скороговоркой сообщил мне посланец. — А из горного ущелья Комарово вырвалась вооруженная группировка Резвона, она движется к границе с севера. Пограничников мало… Погибнут парни…

— А что же двести первая дивизия? — спросил я. — Какого хрена выжидает!?

— Послали запрос в Верховный Совет России…

— А скорый на указы президент? Ведь он главный командир, и существует именно для таких оперативных целей… Что министр обороны?

Рахмон неопределенно пожал плечами.

— Козлы! — в сердцах произнес Станислав Гагарин. — Где транспорт?

— Вертолет ожидает тремястами метрами ниже, — ответил таджик.

До того, как очутиться вдруг в горном лесу, покрывшем одну из долин Памира, Станислав Гагарин предпринял попытку установить отношения с газетой «Правда», памятуя о той вспышке активности и интереса к его роману «Вторжение», которую вызвала публикация в «Советской России» его беседы с Димой Королевым, они назвали сей материал — «Сталин в Смутном Времени».

За месяц, а интервью Валентин Чикин напечатал 8 мая 1993 года, пришло свыше пяти тысяч писем читателей с просьбой прислать роман «Вторжение», а также все, что успел издать Станислав Гагарин.

Геннадий Иванович Дурандин спешным порядком организовал отправку книг — и дело пошло.

Я, тем временем, продолжал сочетать бурную издательскую деятельность с работой над романом «Страшный Суд», всё более с некоей жутковиной и фатальным страхом убеждаясь в том, что предсказанное мною в романе немедленно, через две-три недели, сбывается в реальном мире. Так я угадал с донецкой забастовкой, напророчил с Черноморским флотом, с летчиками, продавшимися за зеленые баксы, а также в дюжине более мелких событий, развивавшихся почти так, как изложил Папа Стив в сюжетном хитросплетенье.

Готовясь идти к правдинскому главреду Селезневу, я созвонился с замом его Ильиным и в обычном скоростном темпе изготовил интервью, которое якобы провел со мною Кожевников, редактор «Русского пульса».

Мне не привыкать писать о себе самому… За Диму пишу, за Галину Попову, теперь вот за Владимира Николаевича написал, второй раз, кстати. Недавняя моя беседа с ним уже опубликована в двенадцатом номере «Русского пульса».

Так вот, накидал я текст беседы, назвал его, чтоб ошеломить читателя, «Гитлер в нашем доме», поставил рубрику «Гомер среди нас» — а фули!? Пусть правдисты попробуют проглотить! — и понес в такое знакомое здание на знакомой улице, носящей имя газеты.

Было это вроде бы восьмого июля, в четверг, я еще ведь и крупную денежку внес в фонд поддержки «Правды», а спустя два дня, в субботу утром меня осенило, родилась некая философская система, к которой шел всю жизнь и которую назвал теперь философией порядка.

Но об этом позднее, хотя именно сегодня утром, а строки эти я пишу уже вечером, около двадцати одного часа, девятнадцатого июля, написал я конспективное изложение собственного учения, которое оформил пока в виде статьи «Наши задачи».

Но я отвлекся… Что же говорилось в материале, который отнес в «Правду» с подзаголовком «Репортаж из кабинета писателя»?

После выражения «Гитлер в нашем доме», вынесенного в название, мой интервьюер, то бишь, фактически я сам, рассказывает:

Именно эти, прямо скажем, не только интригующие, но и обескураживающие слова, увидел я на переплете кожаной папки, куда Станислав Гагарин бережно укладывал перечитанные уже страницы.