Нам известны все достойные люди; бесчестные трепещут. В назначенный вами день оружие, которое тирания напрасно старается у вас отнять, окажется в руках наших братьев. Вы пожелали, чтобы подготовляемая нами революция была завершена и чтобы народу не приходилось больше довольствоваться отвлечённой свободой и смехотворным равенством. Фактическое и законное равенство — вот то великое свойство, которым должно отличаться ваше возвышенное начинание от всех предшествовавших ему.
Все трудности преодолены; любовь к отечеству объединила нас. Условия, подписанные людьми, представлявшими прежде нацию, и единодушно принятые положения «Акта о восстании» возвестят народу и гарантируют ему правоту и полезность его восстания.
Время не ждёт; нетерпение народа достигло крайнего предела; не станем же дальнейшим промедлением рисковать тем, что упустим случай, который, быть может, нам не представится больше.
Мы просим вас:
добавить к принятым нами мерам те, которые вы сочтёте необходимыми;
назначить время восстания.
Мы либо погибнем в бою, либо завершим столь долгую и кровавую революцию победой и равенством.
Эта речь произвела огромное впечатление на присутствующих.
От имени монтаньяров слово взял Робер Ленде. Заслуженный борец, в эпоху II года ведавший вопросами продовольствия, один из тех, кто спасал республику от голода, полностью одобрил все положения Буонарроти. Он подчеркнул, что идея равенства придаст грядущей революции истинно всенародный характер.
Бабёф предложил высказаться членам Военного комитета.
Гризель сказал:
— Как уполномоченный Тайной директории: в Гренельском военном лагере, могу доложить: у нас всё идет прекрасно.
— Может, уточнишь? — спросил Дарте.
— Что здесь уточнять? — пожал плечами Гризель. — Я ручаюсь за моих храбрых товарищей — в решающий день они покажут пример стойкости и мужества…
Затем он добавил с усмешкой:
— Чтобы показать вам, как близко принимаю я к сердцу торжество святого равенства, скажу, что нашёл способ вырвать у моего дяди-аристократа сумму в десять тысяч ливров, предназначенную мною для покупки пищи восставшим солдатам.
Похвальба Гризеля не встретила поддержки; позднее вспоминали, что в этот вечер агент Гренельского лагеря был непривычно взволнован; он всячески демонстрировал свою любовь к собравшимся, без конца обнимал их, а сам украдкой поглядывал на часы.
Но всё это вспомнили лишь много позднее…
Массар от имени Военного комитета представил отчёт о тактическом плане атаки твердынь Директории в день великого штурма; выдвинув в качестве командующих тремя народными дивизиями Россиньоля, Фиона и себя, он добавил, что установить точный срок начала восстания станет возможно, когда Комитет полностью выяснит число будущих бойцов и местоположение складов оружия, которыми надлежит овладеть повстанцам.
Было решено, что все военные и революционные агенты будут собраны на следующий день, чтобы точно выяснить силы заговорщиков.
Собрание постановило:
«Тайная директория должна ускорить развязку заговора; она должна снабдить своих агентов инструкциями, соответственно с планами Военного комитета; она должна собраться через два дня, чтобы заслушать окончательный отчет о положении дел и назначить день для выступления».
С тем и разошлись.
Только на следующее утро члены Тайной директории узнали, что ожидало бы их, окончи они своё совещание чуть позже.
Друэ сообщил, что едва они покинули его квартиру, как произошёл полицейский налет. Поразительно, что в нём участвовал сам министр полиции, а дом был окружён кавалерийским отрядом… Но блюстители порядка вели себя как-то странно: обойдя все комнаты и убедившись, что нет никого, кроме Дарте и хозяина квартиры, они извинились за беспокойство и тут же исчезли.
Рассказ Друэ потряс заговорщиков.
Что это могло быть? Измена?…
Стали прикидывать, на кого может пасть подозрение. Очевидно, предал тот, кто сам не явился вечером 19 флореаля. Не явился Жермен, хотя он должен был выступить от имени Военного комитета…
Неужели Жермен?…
— Не верю, — сказал Бабёф. — Жермена я знаю со времени аррасских тюрем. Это кристально честный патриот.
— И правда, при чём здесь Жермен? — подхватил Жорж Гризель. — Да и вообще, о чём вы беспокоитесь? Если бы это и вправду была измена, то Друэ и Дарте не оставили бы на свободе, а квартиру бы тщательно обыскали. По всей вероятности, то была обычная полицейская проверка, шедшая по всему району…
С подобными аргументами трудно было не согласиться. Заговорщики успокоились и не отменили совещания агентов и военачальников, которое было назначено на этот день.
Совещание прошло вечером 20 флореаля на квартире Массара.
Отчитались главные агенты.
Были оглашены цифры, которые произвели довольно сильное впечатление на собравшихся.
Теперь заговорщики видели в своем распоряжении около семнадцати тысяч человек. Сюда входили четыре тысячи правоверных бабувистов, тысяча пятьсот лиц, связанных с робеспьеровским режимом, тысяча революционеров из провинции, тысяча артиллеристов; тысяча пятьсот гренадеров, шесть тысяч солдат бывшего Полицейского легиона, пятьсот смещённых офицеров, пятьсот военных штрафников, тысяча ветеранов.
Воодушевлённые этими данными, вожди заговора решили, что откладывать дальше не имеет смысла. Был ещё раз просмотрен общий план восстания, согласованы последние спорные тактические вопросы, и уже слышались голоса, предлагавшие начать «общее дело» на следующий день.
Однако Бабёф и Буонарроти решили не менять постановленного ранее и, прежде чем назначить дату восстания, встретиться ещё один — последний — раз 21 флореаля.
Встрече этой действительно суждено было стать последней.
«Все эти усилия, которым нельзя отказать в известной доблести, оказались тщетными вследствие предательства Гризеля. Используя хитросплетения этого изменника, угнетатели Франции арестовали утром 21 флореаля IV года большинство руководителей заговора.
Бабёф и Буонарроти были схвачены вместе с некоторыми документами в комнате, где они провели ночь над обдумыванием и подготовкой восстания и последующих мер. Одновременно Дарте, Жермен, Дидье, Друэ и ряд других были схвачены на квартире у Дюфура, где они собрались, чтобы установить день народного выступления. Внутренние войска с оружием в руках содействовали походу против демократии, а население Парижа, которое уверили, что арестованы воры, осталось пассивным зрителем лишения свободы тех самых участников заговора, оковы которых оно некоторое время спустя безуспешно пыталось разбить».
Всё. Больше он не может, не способен писать……Эту часть биографии Бабёфа Лоран начал с великим подъёмом. Воспоминания захватывали его, он снова жил с Равными и снова готовил их великое дело…
Но ведь он-то знал, что будет впереди.
И, приближаясь к развязке, он терял желание восстанавливать прошлое, плести ткань своей невыдуманной повести…
Почему, почему всё кончилось именно так?
Неужели предательство одного человека, случайного негодяя, случайно втянутого в святое дело, могло свести на нет, уничтожить всё, что столь тщательно и упорно готовилось подлинными праведниками, людьми великой идеи, что было ими в конечном итоге прекрасно подготовлено?
Неужели, действительно, капля дегтя…
Закрадывались сомнения.
А может быть, оно и не было столь уж тщательно подготовлено? Может, Равные жили иллюзиями, находясь в своем искусственном, выдуманном, сказочном, замкнутом мире, и все их связи с народом, все доклады агентов были только плодом надежд?
Во всяком случае, — теперь-то уж он прекрасно понимал это — материальные средства у них были самые мизерные.
Сумма, которой располагала Тайная директория в день ареста Бабёфа, составляла… двести сорок франков звонкой монетой!