Но особенно лютую их ненависть вызывала его борьба с пережитками и внешними атрибутами повергнутой монархии. Ещё в начале процесса бывшего короля Бабёф предложил устроить «гражданское аутодафе» всему, что напоминало о «временах рабства». А после 21 января 1793 года — дня казни Людовика XVI — он сам организовал на главной площади города публичное сожжение королевских портретов и ковров с геральдическими эмблемами Бурбонов, прежде украшавших ратушу Мондидье.

Пылая негодованием, но обречённые терпеть все эти «выходки презренного демагога», соратники Лонгекана судорожно искали какой-нибудь зацепки, малейшего повода к тому, чтобы его дискредитировать, не рискуя при этом собственной головой.

И вот наконец такой повод представился.

История «уголовного дела» Бабёфа всегда изумляла Лорана.

Он несколько раз слышал о ней в подробностях от самого трибуна Гракха, а теперь познакомился и с документами, и чем больше раздумывал над всем этим, тем большее возмущение охватывало его.

Поразительным был сам факт.

В то время, когда шла бешеная скупка земель, когда в месяцы и недели хищническим, воровским путем создавались состояния, когда разномастные аферисты и ажиотёры пролезали во все щели государственного аппарата и, спекулируя на голоде и нужде санкюлотов, безнаказанно рвали головокружительные куши, они же посмели обвинить в подкупе и мошенничестве человека чистой души, самого горячего и бескомпромиссного борца за справедливость, честнейшего рыцаря правды и бескорыстия.

Мало того. Состряпав грязное дело, раздув его до абсурда, они добились вынесения чудовищного приговора, они сумели внушить самому Революционному правительству, плотью от плоти которого был Бабёф, недоверие к нему, они гноили трибуна долгие месяцы в тюрьме, и если даже на этот раз не сумели его уничтожить, то всё же в чём-то добились своего: «уголовное дело» продолжало оставаться страшным жупелом, которым они грозили трибуну до самого конца. Приходили и уходили режимы и правительства, робеспьеристов сменили термидорианцы, термидорианцам наследовала Директория, а «дело о подлоге» продолжало крутиться по инстанциям; через полтора года кассационный трибунал передаст его в уголовный суд департамента Уазы и вновь предпишет лишить свободы Бабёфа… Сделать этого не удастся только по той причине, что трибун, и так арестованный в связи с «Заговором Равных», уже ждал своей участи в вандомской тюрьме…

Франсуа Ноэль Камилл, энтузиаст своих принципов, подчас увлекающийся и восторженный, был по-детски доверчив к тем, кто казался ему обиженным, нуждающимся в поддержке и защите.

На этом его достоинстве и сыграли враги.

Как-то в конце января к Бабёфу подошёл председатель дистрикта Девиллас. Он выглядел смущённым.

— Послушай, коллега, — сказал он запинаясь, — ты не хотел бы сделать благое дело и помочь доброму патриоту?

Бабёф ответил утвердительно.

Тогда Девиллас поведал ему следующую историю.

Месяц назад с торгов была продана ферма. Её приобрел богатый буржуа Левавассёр. Согласно словам Девилласа, этот богач, овладев купленной землёй, безжалостно согнал с неё арендатора, честного труженика Дебрена. Между тем Дебрен и сам в состоянии купить арендуемый участок. Подчеркивая, что сам он, председатель, лично не присутствовал на торгах, Девиллас просил Бабёфа восстановить попранную справедливость, вычеркнув в акте о продаже имя Левавассёра и заменив его именем Дебрена. Эта странная просьба была поддержана самим Дебреном и членом местного трибунала Леклерком.

Если бы Бабёф задумался и всё взвесил, он понял бы, что перед ним ловушка: зачеркивать имя в законно оформленном акте месячной давности и заменять его другим с юридической точки зрения было недопустимо. Кроме того, — это выяснилось позднее — уверяя, будто сделка совершилась помимо него, председатель лгал: в действительности именно он, Девиллас, руководил декабрьскими торгами.

Однако скорый на решения и не имевший опыта администратора Бабёф, привлечённый возможностью «восстановить попранную справедливость» и поддержать «честного труженика» против «жадного богача», без долгих размышлений заменил в акте одно имя на другое и скрепил эту поправку своей подписью.

Через час исправленный акт попал в руки Лонгекана, и по его злобной радости, а также нескольким оброненным словам Бабёф сразу понял, какой промах только что совершил. Он тут же написал декларацию, в которой объяснил причину своего заблуждения и аннулировал сделанную правку.

Но было поздно.

Криминальный акт находился в руках врагов, и те немедля пустили его в ход.

После «расследования» происшедшего Генеральный совет директории дистрикта признал, что имел место «подлог, совершённый с корыстной целью». Вопреки очевидности, Бабёфа обвинили в том, что, будучи подкупленным, он пошёл на крупное должностное преступление.

6 февраля документ и решение Совета были направлены в департамент Соммы, который тотчас же возбудил судебное преследование против «бывшего администратора дистрикта Франсуа Ноэля Бабёфа».

Будучи уверенным, что департаментские власти, сплошь состоявшие из его врагов, не станут доискиваться истины, и прекрасно понимая, чем это ему угрожает, Бабёф бросил всё и помчался в Париж. Уже в столице, в начале апреля, он узнал, что обвинение против лиц, якобы его сообщников, снято. Это его успокоило. С наивностью невиновного он решил: раз оправданы те, кто считались его сообщниками, значит, прекращено дело и против него. И он перестал думать об этом, благо, хватало и других забот.

Если в период его административной деятельности нужда несколько отпустила Бабёфа, то теперь она обрушилась на его семью с ещё большей силой.

В Пикардии осталась Виктория, которой нечем было кормить детей. Сам Франсуа Ноэль, отправляясь в Париж, залез в долги и не знал, чем расплачиваться с кредиторами. Скитаясь по чердакам и подвалам города, он связывался со случайными людьми, для которых писал ходатайства. Но его клиенты оказывались проходимцами или же точно такими бедняками, как он сам, и при расчёте он получал гроши.

Не увенчалась успехом и его робкая попытка сотрудничать в парижской прессе.

И всё же попытка эта не пропала даром: благодаря ей Бабёф познакомился с человеком, которому впоследствии суждено было играть довольно важную роль в «Заговоре Равных».

Сильвен Марешаль вступил в революцию зрелым человеком — в 1789 году ему исполнилось тридцать девять лет.

Писатель, поэт, драматург, публицист, он ещё при старом порядке пострадал за свои атеистические стихи. Друг санкюлотов и сторонник «аграрного закона» — полного передела земли по принципу равенства, — Марешаль редактировал газету прогрессивного направления «Парижские революции».

Бабёф слышал много хорошего об этом журналисте, столь близком ему по социальным взглядам. Поэтому, лично не зная Марешаля, он отважился отправить ему письмо, которое начиналось словами: «К Вам обращается человек, философ, гражданин, изнывающий под бременем несчастья…» Познакомив публициста со своими бедами, Бабёф просил направить его в типографию для какой-либо работы, хотя бы в качестве наборщика.

Марешаль заинтересовался автором письма, согласился на встречу с Бабёфом и произвёл на будущего трибуна неизгладимое впечатление.

Правда, впечатление это сложилось не сразу. Маленький, робкий, с подвижным некрасивым лицом, заикающийся при быстрой речи, Марешаль поначалу показался Бабёфу каким-то беспомощным, незащищённым. Но это впечатление рассеялось, как только пошёл серьёзный разговор. Франсуа Ноэль оценил глубокий ум Марешаля, его недюжинные литературные дарования и, главное, почти полную тождественность его и своих убеждений. И хотя непосредственных практических результатов эта встреча не имела — в типографии «Парижских революций» не оказалось свободных мест, — Бабёф и Марешаль расстались почти друзьями. Возникшая между ними обоюдная симпатия сохранится и впредь, принеся в положенное время свои плоды.