Оскандалившийся Неккер уходит в отставку.

2 марта 1791 года Учредительное собрание издаёт декрет об отмене наиболее обременительных косвенных налогов. Бабёф торжествует.

— Руа дал всей стране урок справедливости, — не без гордости замечает он.

Впрочем, ему ясно, что на этом его борьба с Билькоками и Лонгеканами отнюдь не закончилась.

Ещё до мартовского декрета Собрания борьба приобрела новый аспект, не менее жестокий и чреватый для бесстрашного защитника плебеев новыми угрозами и опасностями.

Просматривая документы 1790–1792 годов, Лоран невольно подумал, что в деятельности Бабёфа этой поры есть много общего с финальной борьбой великого Вольтера.

Как и фернейский патриарх, Франсуа Ноэль Камилл вдруг занялся судебной практикой, выяснением подоплеки ряда нашумевших процессов с целью изменения несправедливого приговора.

Разумеется, масштабность была разной. Если Вольтер делами Каласа, Сирвена и Лабарра обессмертил себя, то слава тяжб коммун Гурне, Давенкура и Бюлля, проведённых Бабёфом, не пошла дальше ближайших мест и не пережила своего времени.

И всё же: Вольтера называли «адвокатом справедливости», а Бабёфа — «адвокатом угнетённых».

Однако богача Вольтера мало интересовала социальная основа разбираемых им дел. Всё свое внимание он сосредоточивал на борьбе с «гадиной» — католической церковью.

А будущий трибун Гракх был равнодушен к религиозным проблемам. Весь жар своей души он отдал борьбе с социальной несправедливостью.

При всей важности вопроса о косвенных налогах, он никогда не был для Бабёфа самоцелью.

Главной общей проблемой, которая занимала его и в предреволюционную пору, и сейчас, и в дальнейшем, была земельная, аграрная проблема.

Это была основная проблема революции.

Это была сама жизнь — ведь крестьянин, простой землепашец, оставался главным производителем Франции, дававшим хлеб всей стране.

Но приступить к серьёзному решению аграрной проблемы без полной ликвидации феодализма было невозможно. Это понимали и буржуазные законодатели. Вот почему — и это когда-то радовало Бабёфа — и в Генеральных штатах, и в Учредительном собрании на первых порах так много говорили о земле, об отмене привилегий помещиков, об уничтожении феодальных повинностей.

Однако гора родила мышь.

Идя навстречу требованиям миллионов людей, Учредительное собрание формально перечеркнуло феодализм.

Только формально.

Ибо, хотя дворянство как сословие было упразднено, бывшие дворяне сохранили свои поместья.

Ибо, хотя крестьянство было признано свободным, оно осталось без земли и продолжало выполнять многие прежние повинности в пользу помещиков.

Именно это противоречие — самое разительное из противоречий первого этапа революции — особенно возмущало Бабёфа. Именно оно вызывало главный огонь его критики. Именно одна из попыток разрешить это противоречие снова привела бывшего февдиста в тюрьму.

Обширная пустошь Бракемон близ Руа до революции принадлежала местной монастырской общине, которая сдавала ее в аренду некой госпоже Розе. В начале революции, когда церковные владения стали собственностью нации, граждане Руа законно потребовали, чтобы пустошь с посаженными на ней деревьями была возвращена городской коммуне. Арендаторша выразила протест, утверждая, будто спорная земля давно стала её частной собственностью.

Господин Лонгекан и советники ратуши были смущены. Назревавший конфликт не сулил им ничего хорошего, тем более что многие из них сами грели руки на земельных операциях госпожи Розе. Чтобы выиграть время, муниципалитет решил провести арбитраж и согласился на создание специальной комиссии для изучения дела по существу. Вскоре, однако, «отцам города» пришлось пожалеть о своем необдуманном решении: одним из комиссаров, избранных гражданами, оказался Бабёф. Сразу же взяв инициативу в свои руки, он пришел к выводу, что не только спорная пустошь, но и многие другие земли в пригородах были незаконно захвачены частными лицами и узурпировались муниципалитетом в ущерб горожанам. Решив навести здесь полный порядок, комиссар начал с того, что разрешил нескольким беднякам срубить на Бракемонской пустоши часть деревьев.

Господин Лонгекан тотчас наложил запрет на это решение.

Тогда, защищая свои права и своего комиссара, дружно поднялись простые люди города и окрестностей.

4 апреля 1791 года в Руа произошло подлинное восстание.

…Люди собрались на главной площади города. Здание ратуши окружила толпа, многие проникли в зад заседаний, где пытались укрыться трепещущие от страха члены муниципалитета. Мэр отсутствовал, но группа граждан, ворвавшись в его дом, силой заставила Лонгекана прибыть на место и объявить о созыве общего собрания. Мэр попробовал было успокоить народ, но в ответ раздались грозные крики: «На фонарь!» — и зазвучал набатный колокол.

Тут появился Бабёф, и мигом всё стихло.

Комиссар разъяснил собравшимся суть дела. Да, всё это принадлежит им, рабочим, ремесленникам, крестьянам пригородов, людям труда. Все эти луга и сады, поля и пустоши, с посаженными на них деревьями и возведёнными постройками. В течение многих десятилетий помещики и интенданты незаконно расхищали народное добро, теперь с этим будет покончено. Но силой действовать нельзя: кто станет действовать силой, будет объявлен бунтовщиком. Нужно поступить иначе. Он, Бабёф, составил петицию, обращённую к высокому Собранию; её остаётся подписать.

Петиция быстро покрылась подписями. Народ успокоился и разошёлся.

Как и прежде, на этот раз, не желая давать повода для репрессий, Бабёф постарался не сойти с почвы легальности.

Как и прежде, это его не спасло.

Члены муниципалитета и не подумали примириться с «насилием».

Уже на следующий день они обратились с доносом в высшую инстанцию — в дистрикт Мондидье.

А в Мондадъе высшие административно-судебные посты занимали оба Билькока.

Настаивая на том, что «указанный Бабёф вне всякого сомнения был мятежником и нарушителем общественного спокойствия», а также «главным виновником незаконных сборищ», господин Билькок-старший отдал приказ о возбуждении против него судебного дела и немедленном аресте.

6 апреля Бабёф был арестован и затем препровожден в тюрьму Мондидье.

Снова тюрьма. Но на этот раз в ней нет даже того относительного «комфорта», которым он располагал в Консьержери. Его бросают в мрачное подземелье, живо воскрешающее картины средневековья: кругом серый камень, вместо дверей — люк, вместо окон — щели. Вонь и духота сопутствуют леденящей сырости, а вокруг бродят призраки в лохмотьях, с оковами на руках и ногах…

Но и сейчас Бабёф не поддается унынию — в ещё большей степени, чем в прошлый раз, он уверен: долго здесь его не продержат. Едва ознакомившись с материалами обвинения, он требует вызова свидетелей.

Ну что ж, к этому господа Билькоки и Лонгеканы готовы — они предоставят ему первосортных «свидетелей»!

Однако именно тут их ожидает полная неудача.

Муниципалитет Руа тщательно подбирает людей. Это — надёжные псы, которые не подведут мэра и городских старшин и точно выполнят то, что им предписано. Но едва отобранная четвёрка прибывает в Мондидье, все четверо оказываются слепыми и глухими: они ничего не видели и не слышали в день «мятежа» 4 апреля, нет, они отказываются свидетельствовать против Бабёфа!..

Лонгекан встревожен. Он дезавуирует неверную четвёрку, он просит дистрикт подождать и присылает ещё двенадцать человек — в этих-то господа советники уверены как в самих себе!

Но — странное, непостижимое дело! И эти двенадцать, призванные к присяге, не желают свидетельствовать против «мятежника» — ничего плохого о нём сказать они не могут, они вовсе не уверены в том, что он мятежник!..

Бабёф хохочет. То-то, господа! Ваши клевреты трусят — тем лучше. Но закон есть закон!..