Как ни старались Беньовский и его товарищи основательно приготовить галиот к плаванию, уже первая неделя путешествия показала, что корабль в состоянии идти только в хорошую погоду и что первая же серьезная буря может положить конец задуманному предприятию. Решено было как следует отладить такелаж, выпечь побольше хлеба, добрать в бочки воды и после этого идти дальше на юг. Десять дней стоял галиот у острова Маканруши. Все это время погода была чудесной, ласково грело солнышко, днем было так тепло, как на Камчатке не всегда бывает и в июле. Небо над Маканруши было высоким и синим, и казалось, что совсем напрасно назвали эти острова Курильскими: ни дымка, ни облачка не курилось над ними.

Путешественники, намаявшись за день, крепко спали. Ваня разместился в одной каюте с Хрущовым, Кузнецовым, Винбладом, Беньовским и штурманом Чуриным. На корабле было тесно, спали вповалку. Галиот рассчитанный на команду в три десятка человек, на этот раз имел на борту пятьдесят шесть мужчин и четырех женщин. Поэтому ночью, когда люди ложились спать, в каютах и трюмных отсеках становилось душно и жарко, и Ваня поначалу никак не мог к этому привыкнуть. К тому же прямо над его койкой находился маленький откидной столик, на котором Чурин и Беньовский прокладывали по карте путь корабля. Над столом всю ночь горел фонарь. По ночам Беньовский никогда не гасил свет и никогда не ложился спать без двух заряженных пистолетов под подушкой. Многочисленные лишения и опасности научили его осторожности, и поэтому даже на стоянке, в тихой бухте у необитаемого острова Маканруши, он спал по-звериному чутко и при малейшей тревоге готов был схватиться за оружие.

Свет зажженного фонаря, скрип переборок, духота — все Это мешало Ване спать. Он встал, потихоньку вышел из каюты и поднялся на палубу. Ночная свежесть сразу же охватила его с головы до ног, и через несколько минут он изрядно продрог. Идти обратно не хотелось, и Ваня нырнул в подвешенную на корме шлюпку. На дне шлюпки лежал сложенный вчетверо старый парус. Ваня влез в парус, как в большой конверт: улегся на два нижних его ряда, натянув на себя два верхних, и вскоре задремал.

Он еще не успел заснуть, как вдруг услышал рядом с собой осторожные шаги. Кто-то босиком шел по палубе. Человек тихо зашел за шлюпку и присел на корточки у ее борта.

Через несколько минут к нему подошел второй и тоже спрятался за шлюпку, присев на корточки.

— Никто тебя не видел? — спросил первый.

— Не бойся — все уже давно спят, — ответил второй.

Ваня узнал голоса камчадала Паранчина и штурмана Измайлова. «Зачем они здесь? Чего им бояться?» — подумал Ваня и затаился.

— Порешили мы с Зябликовым и Софроновым, — тихо сказал Измайлов, — венгерца да Хрущова убить. Они всему этому делу голова. А как снимем голову да Кузнецова с рыжим шведом порешим, остальные под наше начало перейдут не мешкая. И как одолеем — прямым ходом в Охотск.

Первое, что пришло Ване в голову, — тотчас же бежать! Но он подавил в себе это желание и затаил дыхание.

Паранчин долго молчал.

— Думаю я, — заговорил он наконец, — что и другие злодеи, Панов, да Степанов, да Батурин с Турчаниновым, не лучше атамана с его челядью. Неплохо бы и их тоже заодно порешить.

— Там видно будет, только лишняя-то кровь зачем? — примирительно сказал Измайлов. — Да и не просто со всеми ними будет сладить, хотя и еще с десяток человек заодно с нами согласны действовать…

Неизвестно, что еще сказал бы Измайлов, но вдруг как-то сразу оборвал фразу. Послышался скрип трапа и тяжелые шаги, приближающиеся к корме. На палубу вышел Винблад. Ему, видно, тоже не спалось. Швед постоял у борта, а затем, Заметив сидящих на корточках заговорщиков, подошел к ним и опустился рядом на палубу, вытянув худые длинные ноги.

Измайлов деланно обрадовался.

— Не угодно ли табачку? — подобострастно проговорил он и протянул шведу кисет.

Винблад молча набил трубку. Закурив, вполголоса спросил:

— Не спите?

— Никак не спится — духота да жарынь, — разом ответили Измайлов и Паранчин и тут же дружно задымили самокрутками.

Больше никто из них не произнес ни слова. Кончив курить, все трое разом встали и пошли в каюты.

Ваня подождал, пока умолкли их шаги, перестал скрипеть трап, и потом, осторожно и мягко промчавшись по прохладным доскам палубы, скатился вниз, почти не касаясь ступенек босыми ногами.

Штурман Измайлов, матросы Софронов и Зябликов, камчадал Паранчин, допрошенные Беньовским и Хрущовым, в заговоре сознались. Однако ни один из них не выдал других заговорщиков.

Для того чтобы решить участь предателей, весь экипаж «Святого Петра» собрался на палубе.

Одни требовали смерти, другие склонялись к тому, чтобы, прежестоко выдрав виновных кошками, оставить всех на корабле, не губя души смертоубийством. Беньовский требовал смерти всем четверым. Когда Хрущов не согласился с ним, Беньовский раздраженно ответил:

— И я снова скажу тебе, Петр: «Не надежен для царствия божия взявшийся за плуг и оглядывающийся назад!»

И многие поддержали капитана, а более всех настаивали на казни предателей Рюмин и Кузнецов.

Но, когда стали голосовать, оказалось, что ровно половина за то, чтобы оставить заговорщиков в живых. И тогда-то после долгих споров было решено поступить так, чтобы и те и другие остались удовлетворены приговором. И наконец, такое наказание нашли…

Пятьдесят восемь человек, оставшихся на борту «Святого Петра», смотрели в одну сторону. Даже штурвальный не смотрел вперед. Он, так же как и все, смотрел назад, на берег оставшегося за кормой необитаемого острова Симушира. Там, у самого берега острова, по колено в морской воде, стояли отверженные Герасим Измайлов и Алексей Паранчин. Компания большинством голосов решила оставить их на Симушире. Оставленные без оружия и продуктов, они были обречены на медленную смерть от голода и холода. Их сообщники — матрос Петр Софронов и штурманский ученик Филипп Зябликов — долго валялись в ногах то у Беньовского, то у Хрущова и, плача, просили простить их. На виду у всего экипажа они были прежестоко биты кошками и оставлены на корабле, а Измайлов и Паранчин предпочли смерть унижению, никого ни о чем не просили и за столь зловредное упорство, для назидания другим, были высажены на остров.

Когда шлюпка, отвозившая Паранчина и Измайлова на Симушир, вернулась на корабль обратно, Беньовский сказал Хрущову:

— Не устаю дивиться дикости и варварству твоих сограждан, Петр. Не из-за награды, за наши головы обещанной, рисковали они собственными своими головами. Не может человек идти на смерть ради своей выгоды, но только ради идеи, которой он служит, сказал как-то мудрец Руссо. А какой идее служили Паранчин и Измайлов? И вместе с тем шли па гибель. Почему? Зачем? Этого я понять не могу.

— И не сможешь, — ответил Хрущов. — Они родились здесь и здесь же хотят жить и умереть. А для тебя не существует родины, и ты не знаешь, что это такое.

— Но разве можно любить родину нищую, голодную, невежественную и дикую? — спросил Беньовский.

Хрущов ответил ему вопросом на вопрос:

— А если бы мать, родившая тебя на свет, была бедной и невежественной, меньше любил бы ты ее, чем чужую для тебя женщину, но богатую и просвещенную?

— Не знаю, — помолчав, сказал Беньовский, — сердцем я соглашаюсь со справедливостью твоих слов, но ум мой не может согласиться с ними.

— Что ж, — грустно заметил Хрущов, — наверное, у этих не очень-то образованных людей ум молчит, но зато громко говорит сердце. Помнишь, что сказал однажды Монтень? «Я люблю мужиков: они недостаточно учены, чтобы рассуждать превратно!» — И, помолчав, добавил: — А я к тому же еще и завидую им.

Когда галиот, качнувшись под порывами ветра, медленно тронулся с места, оставленные на берегу Измайлов и Паранчин не выдержали и заплакали. Заплакали и несколько человек на галиоте.

И вдруг, когда корабль уже тронулся с места, с его кормы прыгнула женщина. Она неловко плюхнулась в воду, но тут же вынырнула и, рассекая сильными широкими взмахами рук холодную воду бухты, быстро поплыла к берегу.