Герцог Вильгельм повелел торжественно проводить тело моего отца до самого Реньевиля, как если бы он был именитейшим из сеньоров. Церкви нашей он пожаловал немалую сумму, дабы по старику отслужили пышную заупокойную. Матушка моя, став вдовою, облачилась в траур — она пребывает в нем и поныне, — а мы с Гераром, уже в новом качестве, отправились в Кан в составе свиты нашего герцога.

Бремя печали я ощутил лишь тогда, когда очутился вдали от отчего дома. Странно, однако, но безграничную любовь и уважение к отцу я почувствовал только после того, как душа его рассталась с телом. Как часто долгими ночами с искренними слезами на глазах вспоминал я потом его последние слова: «Хвала Господу! Я ухожу таким же бедным, как и явился на свет».

Пройдет время, и в свой смертный час я, может быть, произнесу те же слова, правда, их смысл будет уже совсем иным.

Глава IV

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ ВИЛЬГЕЛЬМА

Нелегкой была наша жизнь при герцогском дворе, и все же не такой уж тяжкой, как рисовал ее Онфруа, мой покойный родитель. При всем том, однако, какими бы ни были его пророчества относительно нас, о своей юности он вспоминал очень тепло. Ему было лет четырнадцать, когда его отдали в оруженосцы к рыцарям Пиру, достославным котантенским сеньорам, чья воинственность, а порой и жестокость стали притчей во языцех. Но герцог Вильгельм был человеком иного склада. Он желал, чтобы его оруженосцы не только мастерски владели оружием, но и обучались учтивому обхождению и следили за своим обликом. Время наше распределялось следующим образом: мы либо совершенствовались в выездке и ратном искусстве, либо прислуживали сиру герцогу. Правда и то, что вставать приходилось на заре, а укладываться, принимая во внимание наш юный возраст, — с заходом солнца, и то лишь через день. К тому же наставник наш, сенешал[13] Фиц-Осберн, коему было предписано также воспитывать нашего брата, не шел ни в какое сравнение с Онфруа и тем паче с мэтром Ансельмом. Он никогда не бранил нас за непослушание, а всякий раз, когда бывал нами недоволен, взывал к нашей рыцарской чести, оберегая нас тем самым от повторения собственных глупостей. По повелению ли свыше или по убеждению своему он не делал никаких связанных с сословным происхождением различий между нами. Человек он был честный и прямой — за это, видать, герцог и назначил его на такую должность! Он обладал чудесной способностью облекать в забаву любое дело, требовавшее от нас больших усилий, и умел вознаграждать наше усердие, развлекая своими удивительными историями. Так мы узнали от него все, что нам должно было знать о сире герцоге, чтобы уважать его. Сенашал очищал наши головы от скверной лжи, которую распространяли о повелителе его открытые и тайные недруги. Он учил нас любить его уже тогда, не дожидаясь, покуда мы повзрослеем и уже вполне осознанно укрепимся в вере и преданности к нему; беседовал с нами и в учебном зале, примыкавшем к покоям герцога, и в дортуаре, и в трапезной. Иной раз даже ел с нами за одним столом и обращался, как к равным.

— Помните, говаривал он, — французы будут клясть вас за то, что вы потомки морских разбойников. Но вам негоже сего стыдиться! Что правда, то правда, норманнам, далеким предкам нашим, стало тесно на их бесплодных землях, и они отправились грабить и опустошать берега Франции. Империя Карла[14] продолжала оскудевать по смерти великого императора. Обессилев в ходе междоусобиц, наследники его не сумели защитить свое королевство. Оно было отдано на растерзание «людям с севера». Карл Простоватый[15], в конце концов, уступил герцогство Нормандское Роллану[16] — во время их встречи в Сен-Клер-сюр-Эпте. У Роллана, нашего первого герцога, был сын — Вильгельм Длинный Меч, который стал отцом Ричарда I[17], по прозвищу Бесстрашный. Четвертым герцогом был Ричард II[18], прозванный Добрым, чья сестра Эмма — и это немаловажно — была поочередно женою двух английских королей. Ричард III[19] правил не больше года, после него меч Нормандии перешел к его брату, которого мы зовем Робертом Великолепным[20]…

Когда Фиц-Осберн доходил до этого места, глаза Герара загорались огнем:

— Больше всех своих городов Роберт любил Фалез. Он с удовольствием останавливался там и жил. Именно с этим городом судьба связала его незримыми узами. Там-то однажды, грезя у окна — скоро, милые мои друзья, я буду иметь честь показать его вам, — он увидел дев, они стирали белье на реке, и среди них красавицу Арлетту. Почем ей было знать, что кто-то наблюдает за нею из замка? Веселая, бойкая, жизнерадостная, как и все тамошние девицы, она полоскала белье, нагнувшись, и низ ее рубашки малость задрался, как оно часто случается у прачек. С этого дня Роберт возлюбил ее и решил взять себе в жены. Эту дочь фалезского скорняка. Испросив у нее любви, он облачил девицу в богатое платье и с почетным эскортом препроводил в замок к своему отцу. От их любви родился наш герцог Вильгельм — во славу жителей Фалеза и во благо всем нам. Мне рассказывали, и я этому верю, что Арлетта, зачав нашего герцога, громко вскрикнула посреди ночи. Роберт, мгновенно пробудившись, спросил, что с нею. «Сир, — ответила она, — мне вдруг привиделось, будто из тела моего проросло дерево и устремилось прямо к небу, и тень от него покрыла всю Нормандию». Роберт не стал насмехаться над нею, а серьезно промолвил: «Будет на то воля Господня — так оно и случится».

Засим Фиц-Осберн умолкал, дабы не злоупотреблять нашим вниманием, и тогда кто-то из нас непременно задавал вопрос:

— А правда, сир сенешал, что с герцогом Вильгельмом, когда он был маленький, случались разные чудеса?

— Выражайтесь осторожнее, дружище. С каждым из нас в детстве случались чудеса — и с вами, и со мной. Придворные служанки-болтушки иной раз такого наговорят, чего отродясь не было, — так выражают они свою любовь к господам. И вот одна из них, та, что когда-то давно прислуживала Арлетте, в старости рассказывала всем подряд, будто августейший младенец, когда однажды его оставили спать на соломе без присмотра, так ворочался и метался, что весь вывалялся в трухе — в таком виде его и нашли. Служанка взяла его на руки и предрекла: «Быть тебе великим воином! И завоюешь ты столько земель, сколько соломы на руках твоих и в кулаках твоих!»

— А как был посрамлен Тальва, сенешал?

— Может, прервемся?..

— Верно ли, что, увидев августейшего ребенка, он предрек падение Беллема?

— Да, верно. Как-то раз, будучи проездом в Фалезе, Тальва Беллемский попросил показать ему ребенка — кто знает, что на него нашло. И троекратно он повторил: «Быть посрамлению!» А после прибавил: «Ты и племя твое растопчут семя мое, беда великая падет на род мой». И в гневе тут же отбыл восвояси — с тех пор о нем долго не было ни слуху ни духу.

В другой раз он рассказывал нам о паломничестве Роберта Великолепного:

— Однажды, Бог весть по какой причине, ему вдруг взбрело на ум поменять великую славу и безмерное счастье властителя на посох пилигрима. Перед тем как отбыть в Святую землю, он потребовал на Совете баронов, чтобы те признали своим правителем Вильгельма. Когда он отправился на юг, герцогство утопало в слезах. Потом мы получили радостные вести о благополучном продвижении нашего сеньора, они осушили наши слезы и остановили баронов, замысливших недоброе. Но вдруг, как тоже нам стало известно, Роберта избил палкой привратник какого-то аббатства, однако герцог запретил чинить расправу над виновным и заявил: «За побои, коими наградил он меня, я отдал бы город мой Руан целиком». Несмотря на понесенное оскорбление, он остался настоящим нормандцем — не унывающим и исполненным великодушия. В Риме он повелел облачить статую императора Константина в драгоценную мантию. После чего верхом на муле со златыми подковами отбыл в Византию, но животина по дороге потеряла подковы — и нищий люд тут же бросился их подбирать. Свита не желала выглядеть хуже своего сеньора, однако у некоторых спутников Роберта денег хватило лишь на серебряные подковы.