Гальдару больше хотелось бы напиться обычной воды.

Когда они с Дорой остались одни в хижине, предназначенной Ориком для них, то задули свечи и улеглись на нары, устланные папоротником; они не осмеливались ни поговорить, ни обнять друг друга. Сначала Гальдар предложил ей устроиться на ночь вместе с остальными в соседней хижине или с теми, кто стерег корабль. Дора прильнула к его груди, как тогда, в Посейдонисе, когда они встретились в их белой комнате. Но этот порыв не имел продолжения. И теперь Гальдар безотчетно боялся дотронуться до нее, и, чтобы отстраниться от нее как можно дальше, он совсем прижался к перегородке. Плохо пригнанные бревна усугубляли боль от ран. Эта жгучая боль в то же время приносила ему какое-то облегчение: она была ему послана в наказание неизвестно за что, скорее всего, за то, что он оказался здесь. Но он все же надеялся, что Дора, пролившая столько слез, скоро утешится. Он думал, что немного взаимной ласки поможет ей совсем успокоиться, и с нетерпением ждал ее первого вздоха. Тогда он с любовью положит руку ей под голову, спрячет это вымокшее от слез личико у себя на плече. Он найдет для нее слова утешения, отыщет повод к радости: еще вчера, на борту корабля, они и не надеялись, что встретят бухту, а сегодня они отдыхали в этой хижине. Все еще могло измениться за один день, удача, так долго скрывавшая от них свой лик, еще может повернуться к ним лицом. Можно быть уверенным лишь в одном: на этих жалких холмах уже не восстановить дворец императоров страны атлантов. Значит, придется приспособить для жилья эти деревянные дома, и чем быстрее, тем лучше. Вот, что он собирался сказать. Он наклонился над маленьким личиком, казавшимся в черной массе папоротников серым пятном с двумя темными провалами глаз.

— Дора, — прошептал он.

Он уже не мог больше ждать. Но вместо вздоха из плотно сжатых губ вырвался и хлестнул его резкий вопрос:

— Ты доволен собой?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты славно потрудился! Поздравляю. Подумать только, я имела глупость подарить тебе этот шлем.

— Возьми его назад.

— Этот варвар предлагает тебе место, и ты с радостью соглашаешься.

— У меня не было выбора.

— Ты должен был слушать меня и с самого начала разговора поставить этого человека на колени, чтобы он тебе руки целовал.

— Нас убили бы!

— Откуда ты знаешь? Вместо этого ты снисходительно все это выслушиваешь, принимаешь всерьез этого царька, выгнанного со своих земель, какого-то главаря банды, жалкого, нелепого…

— Но щедрого и человечного!

— Это все твоя рабская сущность, ухватки каторжника, охочего до подачек, зарабатывающего двойную порцию похлебки.

— Потише.

— С каких это пор ты командуешь?

— С тех пор, как мы уплыли из Посейдониса, или ты забыла? И не кричи так.

— Почему?

— Нас могут подслушивать.

— Ты еще и трус, ты же трус, иначе ты бы поставил этого дикаря на место; так нет же, ты спокойно слушаешь, как он меня оскорбляет, тебя это забавляет!.. Ты что, мечтаешь о нужде и рабстве? Так знай же, что из меня ты никогда не сделаешь служанку! Я не буду жарить тебе мясо. Я не стану разжигать твой очаг. Я не хочу подавать тебе кувшины и блюда, как дочери Орика!

— Я и не прошу тебя об этом.

— Я Дора, дочь Нода, наследная принцесса Атлантиды, империи…

— Которой, увы, больше не существует…

— Не все наши колонии поглотило море. В путь, немедленно!

— Корабль не в состоянии держаться на воде. Чтобы восстановить его, понадобится не один месяц. А в империи повсюду готовились мятежи, ты разве не знаешь? Колонии больше не хотят вам повиноваться. Даже если они существуют, там уже давно перебиты губернаторы, начальники гарнизонов, богатые купцы, восставшие не упустили бы такую возможность.

Молчание. И затем:

— Ты действительно хочешь, чтобы я была с тобой? Хочешь? Тогда не дай случившемуся зайти слишком далеко. Воспользуйся тем, что этот дурак доверяет тебе. Незадолго до восхода солнца собери своих людей, захвати стражу врасплох и перережь этому старому дурню горло.

— Нет! Ты уже будешь вождем. Им придется покориться. Да и потом, кто знает, хороший ли Орик хозяин и любят ли его.

— Я не хочу злоупотреблять его доверием. Я не переступлю через предложенную мне дружбу.

— И ты еще воображаешь себя военачальником, хозяином Верхних Земель! Тебе надо было стать священником, жить в воздержании, умерщвлять свою плоть, помогать твоим любимым беднякам. Тебя бы считали святым. Но ты здесь, Гальдар. Мы лежим нога к ноге, и ты ждешь, что я доставлю тебе удовольствие, а я тебе в нем отказываю! И запомни: пока ты не станешь хозяином этой деревни, я твоей не буду.

Он был оглушен. У него шумело в голове. Он уже не различал бледного пятна на ложе из папоротника.

— После этой деревни тебе захочется получить еще одну, а потом и всю страну.

— Возможно.

— Но, Дора, разве не может быть другой жизни? Жизни, состоящей из маленьких, но ежедневных радостей? Ты ведь так хотела этого там, в Посейдонисе, когда на тебя давили царские почести.

— А теперь я здесь, и всё, чего мне хочется, это чтобы у меня были внимательные и расторопные слуги, двор, пусть состоящий из варваров, кровать, а не собачья подстилка, и дворец, пусть хоть из бревен! Молчишь?

— Благодарю тебя. Ты мне раскрыла свою истинную сущность, все остальное — ложь, даже этот детский голосок, которым ты иногда говоришь со мной.

— Замолчи!

— Эти ужасные лишения, эта кара богов, смерть, ходившая под боком, — все это тебя ничему не научило, не затронуло твоей сути. Ты пугаешь меня своей жесткостью… Не волнуйся, завтра я попрошу Орика отвести нас к этому королю Граллону, любезному атлантам, и пусть будет что будет.

Он долго лежал в темноте с открытыми глазами, слушал крики птиц, снова и снова переживая свалившееся на него горе. Он думал, что Дора уже уснула, но вдруг он почувствовал ее губы на своих губах и прикосновение ее рук, робко ласкавших его.

— Прости, — всхлипнула она. — Я прошу тебя. Я была жестока и несправедлива. Но я знала, что ты все поймешь… Если хочешь… я буду твоей.

— Нет.

И он повернулся лицом к перегородке.

3

На фоне розового неба переплетающиеся колючие ветви казались черными. Скопление острых, как копья, веток. Как наконечники стрел, выстроившиеся в ряд. Солнце с трудом пробивалось сквозь эту толщу, в которой выделялась лишь дерзкая кучка дубов. Дубы уходили корнями величиной с человека глубоко в мшистую, губчатую почву. Их ветви, обсыпанные вороньими гнездами и пучками омелы, сердито топорщились над изгибами и дуплами стволов и над их складчатой корой. Их узловатая кора, ветви, похожие на скрюченные конечности, открытые раны, в которых копошились рыжие муравьи, дупла, населенные осами или белками, — все это таило некую напряженность; эта ложная неподвижность, обманчивый покой, казалось, были ощетинены тысячами трепещущих усиков и скрывали необъяснимую угрозу. Эти деревья были не просто скоплением увлажненных смолой клеток, пучком волокон, объединенных многовековым сосуществованием и молчаливыми тайными поединками; они жили своей жизнью. Осень оголила их, превратила в скелеты, ни одно дуновение ветерка не шевелило их ветви, но в них ощущалось чье-то назойливое присутствие. Как будто некое враждебное волшебное существо скрывалось в их кронах. Люди, жившие на опушке этого леса, уверяли, что в безлунные ночи деревья ходят и разговаривают. Еще они рассказывали, что над кронами деревьев часто можно было видеть оскаленную морду гигантского зверя, а в некоторых местах водились летучие мыши с загнутыми клювами и крыльями длиннее, чем у орла, птицы-вампиры, ящерица, которая, стоя на задних лапах, была выше дома, морской змей, таскавший баранов с пастбищ и не боявшийся нападать даже на быков, отбившихся от стада. Никто не осмеливался зайти в этот лес слишком далеко, а те, кто все же рискнул сделать это, не вернулись назад.

Здесь царь Граллон и нашел себе убежище. В самых дебрях «леса на ходулях» он построил крепость для себя и тех своих придворных, кому удалось спастись. Ему повезло больше, чем Орику, в его владения входила просторная, плодородная равнина и несколько деревень, плативших дань.