— Да что ты, Василий Степанович, все такие вопросы задаешь с подковыркой? — не выдержал Козлов, — Эка важность, арка! Да хоть бы и я велел поставить…

— Та-ак, — невозмутимо протянул Пятов и, обращаясь к одному из чиновников, оказал: — А не сообщите ли вы нам, Всеволод Гаврилович, каково сейчас положение дел в нашей губернии, да и в соседних. Происходят ли волнения, много ли?

Лицо чиновника приняло озабоченное выражение.

— Положение очень напряженное, Василий Степанович, — ответил он. — Волнения происходят повсеместно, во всех губерниях. Отдан приказ проявлять строгость и величайшую осторожность.

— Осторожность надо, видно, понимать в том смысле,— спросил Пятов чиновника,— чтобы не давать лишних поводов для волнений? В частности, не распускать нелепых слухов, могущих вызвать волнение в народе, и не поддерживать их?

— Совершенно верно.

— У вас, вероятно, тоже такие инструкции, господин поручик?

— Так точно.

Среди собравшихся произошло движение. Пятов тогда встал и, опираясь руками о стол, решительно произнес:

— Все ясно, господа. Произошло преступное нарушение строжайшего приказа господина губернатора в очень опасный и ответственный момент. Я не смею нарушать интересы заводов и доставлять неприятность господину губернатору, господину министру, а может быть, и самому государю сообщением о новом волнении. Потому приказываю — завтра же весь плис в любом виде принять обратно в лавку. Правильно я понимаю строжайший приказ господина губернатора, Петр Захарович?

— Ты уж, Василий Степанович, так дело повернул…— растерянно ответил Козлов. — Ну, правильно…

— Да ведь разоряете дочиста, господин Пятов, господа! — закричал лавочник. — Да за что!? Да я жаловаться буду!

— На кого? На господина губернатора? — с угрозой спросил его молодой поручик. — Да ты, братец, рехнулся…

… В ту же ночь солдаты ушли из поселка. А на следующее утро вокруг разбитой лавки шумела огромная толпа женщин. Приказчики еле успевали принимать плис.

В это время Пятов в сопровождении Козлова и губернских чиновников обходил завод. Всюду работа шла споро и быстро, рабочие как будто хотели этим отблагодарить Пятова за заступничество, о котором уже все знали. При его появлении они охотно снимали войлочные шляпы и подчеркнуто, именно ему, кланялись.

— Справедливый и умный вы человек, Василий Степанович, — сказал чиновник, когда они шли по заводскому двору. — Мы в Вятке всегда спокойны за ваши заводы. О вас в газетах писать надо.

— Вот уже один газетчик к нам жаловал, — усмехнулся Пятов, вспомнив недавнее посещение завода корреспондентом одной из петербургских газет, — прославить меня обещается.

— Кто такой?

— Да некий Фелюгин, из Петербурга.

— Фелюгин? — задумчиво переспросил чиновник. — Позвольте, мне кто-то недавно о нем говорил. Ну, конечно, он проездом с Урала? Так имейте в виду, он, говорят, украл какие-то чертежи на Воткинском и Нижне-Тагильском заводах. На последнем даже обыскать его решили, но, как видно, ничего не нашли. Подозрительнейший тип.

«На Воткинском… ведь я туда посылал Никиту с людьми, — тревожно подумал Пятов, — и Никита, кажется, что-то рассказывал там о моих работах…» Беспокойство охватило его.

Однако Пятов продолжал внимательный осмотр завода. Только его чуть потемневшие глаза и сжатые губы выдавали скрытое волнение.

На кричном заводе к Пятову обратился молодой рабочий, Григорий Першаков, племянник старика Першакова, отца Вари. Василий Степанович хорошо знал этого любознательного и смышленого парня.

— Василий Степанович, вот железо мягкое, а чугун твердый. А что ежели нагреть, да и сварить их вместе, то-то крепость будет, а?

— Как же ты их сваришь, Гриша?

— Да на твоем стане нешто нельзя? Вот это будет плита, пушкой не прошибешь.

Пятов пристально поглядел на молодого рабочего. Внезапно мелькнула мысль: «В железе нет углерода, а он придает высокую твердость, в чугуне нет вязкости, и поэтому при ударе он лопается, как орех. Углерод… А что если им насытить поверхность железной плиты, только поверхность, тогда… тогда плита будет обладать тем чудесным свойством, о котором говорит Гриша… пушкой не прошибешь…»

Он неподвижно стоял около кричного горна, где работал Гриша, и рабочие, видя его сосредоточенное лицо, переглядывались и старались не мешать ему.

«Надо все рассчитать, взвесить, — думал Пятов. — Это будет особый вид закалки в углеродной смеси, без доступа воздуха. Цементация! Надо рассчитать состав этой смеси. Что может в нее войти? И сколько времени вести этот процесс? И в каких ящиках? Боже, сколько еще надо работать? И как это хорошо! Займусь сейчас же…»

Пятов, наконец, оторвался от своих мыслей и пошел догонять ушедших вперед чиновников и Козлова.

… На следующий день Василий Степанович вернулся в Холуницы.

Теперь он был захвачен новой идеей. Одновременно с разработкой технологии сварки железных листов для брони путем прокатки Василий Степанович с Колесниковым, Першаковым и несколькими старыми рабочими принялся за опыты по цементации брони.

Пятов дневал и ночевал на заводе. Не терпелось скорее проверить окончательно свои изобретения: ведь в них так нуждался русский флот…

ГЛАВА II

Борис Семенович Якоби сидел в своем кабинете, уже совершенно готовый к уходу. С письменного стола были убраны и заперты в ящик все бумаги, расставлены по полкам книги. Прибор, с которым он работал, поставлен обратно на маленький столик возле книжного шкафа. Легкие шторы на окнах были опущены, и в комнате стоял полумрак.

Откинувшись на спинку кресла, Якоби задумался, хмуро и сосредоточенно глядя в одну точку перед собой. В последнее время все чаще находили на него минуты горького стариковского раздумья, когда человек невольно оглядывается назад и в памяти встают картины прошлого. Но это уже не те воспоминания, что были раньше, не бодрые, светлые, связанные с успехом и признанием. Теперь это были другие воспоминания, в которых его научные успехи и внешние признаки внимания не могли заслонить горьких мыслей о многих неосуществленных планах и надеждах, о глухой стене равнодушия и недоверия, неизменно встававшей на пути его главных исследований. Он видел, что взоры «сильных мира сего» были устремлены на запад, откуда, по их мнению, должны придти в Россию все научные открытия.

Якоби принадлежал к тому типу людей, которые не были созданы для спокойной размеренной жизни. Он никогда не искал в своих научных занятиях спасения от повседневных забот и волнений. Человек деятельный и горячий, он видел в науке прежде всего источник общественной пользы и каждое свое исследование стремился довести до конкретного, практически полезного результата.

Пятнадцать лет потратил он на бесчисленные опыты и исследования по применению электричества в минном деле. Результаты его работы прошли окончательную проверку во время последней войны. На созданных им минах в кампанию тысяча восемьсот пятьдесят пятого года подорвался в Финском заливе, близ Кронштадта, корабль «Мерлин» из англо-французской эскадры. За ним та же участь постигла еще три первоклассных вражеских судна. Бомбардировка Кронштадта была предотвращена. А вскоре вся эскадра ни с чем ушла из Балтики. Боевые качества мин, следовательно, не могли вызывать сомнений. Но мало этого. Он разработал специальную программу, по которой сам обучал находившуюся у него в подчинении гальваническую команду. Это была, по существу, первая в России электротехническая школа. Он уже мечтал о том, как после войны с новой силой развернет свою исследовательскую и учебную работу. Но правительство не оценило его успехов, проявило величайшую близорукость в вопросах обороны страны и свернуло все его работы по минному делу.

Еще плачевнее закончились исследования в области электрической телеграфии. Изобретенный им стрелочный телеграфный аппарат был украден немцем Вернером Сименсом. Якоби великолепно помнит тот день. Это было осенью тысяча восемьсот сорок пятого года. Он рассказывал своим берлинским друзьям о новом аппарате. Он даже по опрометчивости нарисовал его схему. Когда Якоби стал прощаться, в комнату вошел Сименс. Рисунок остался лежать на столе… Возвратившись в Петербург, Якоби немедленно обратился с ходатайством о разрешении опубликовать результаты своих работ в области телеграфии. Но на это последовало высочайшее запрещение. Вскоре Сименс объявил об изобретении им стрелочного телеграфного аппарата. Каково было Якоби услышать об этом? «Если бы мне сейчас предложили опубликовать мое изобретение, — думал он, — я мог бы только сказать: «Слишком поздно». Но мне даже сейчас этого никто не предложит, — «высочайше запрещено!…»