— Как?! — вырвалось у Натальи.
— Так, Наталья Алексеевна. Злой я был на весь белый свет аки пес. Все мне стало безразлично. За одно Господа благодарю — нет на руках моих человеческой крови. Сам не убивал. Отвел Господь. Да все равно, выходит, что душегубствам способствовал… И ничто, ни разу, не шевельнулось в моей душе… И быть бы мне со всей шайкой Савельевской казненным в Москве (а самого его сожгли как колдуна, я уж говорил), да тут мне Бог чудо явил. Монастырек, будущий родной мой, только-только строиться начал неподалеку от сего леса. Шесть человек братии здесь поселилось. Сиротливо жили, истинно по-монашески, нищенствовали да смирялись, да молились. Взять с них было нечего, и Савелий их не трогал, хоть очень монахов и не любил. Но окрестности здесь богатые, господа богомольные, жертвовали на монастырь. Вот как-то и узнает Савелий, что богатый дар в монастырь дал некий князь о спасении своей души, вроде и золото там есть. Ну вот… Савелий монастырь не признавал ни за что путное. Он и один бы на него пошел, но почему-то уж взял с собой своего ближайшего подручного, да и меня. А я, слава Богу, на плохом счету у атамана был, «барчук-недотепа» — так он меня прозвал. Взял, думаю, лишь для вида, чтоб монахов испугать сильнее. Днем столковались, на ночь — поход на обитель. Прилег я перед сим походом вздремнуть… и мать-покойницу во сне увидал. Ничего она мне не сказала, смотрела только кротко, как всегда, но с таким укором… Проснулся сам не свой. Впервые что-то в душе у меня заныло да заскребло. Однако ж пошел с атаманом. Тошно у меня на сердце было — не передать. И вот подходим мы к монастырю. Келейки убогие, церковка деревянная, да обнесено все такой оградой, что и цыпленок перескочит. Савелию повалить ее — только пальцем коснуться. Так вот, не коснулся и пальцем. Приближается к ограде, а за пять шагов — словно стена невидимая встала — не дает к монастырю пройти! Бьется-бьется атаман, ничего поделать не может, обходит — кругом ограда незримая, аж ревет Савелий зверем. И страшно до безумия на сие со стороны смотреть! Мне и почудилось, что я с ума схожу… Но как-то глаза от Савелия отвел, на дружка своего смотрю, у того рот раззявлен, глаза выпучены, от атамана бьющегося и ревущего оторваться взором полубезумным не может. И тут нашло на меня… последний приступ бешенства взыграл, закричал я, и сам — на эту ограду… И тут ударило меня из воздуха незримое нечто, будто огнем опалило и в сторону швырнуло. Грохнулся я от сего удара наземь без чувств… Сколько времени прошло, не знаю. Очнулся. Лежу в незнакомом месте на лавке, а на меня добрые глаза глядят. Вскочил я… Обстановка бедная, иконы везде, а человек, что возле меня сидит — в иноческом одеянии. Понял я все в один миг. И — в ноги сему монаху. Это и был отец игумен. И такие рыдания из меня… Да что… и рассказывать-то ни к чему. Словно некая пелена черная с сердца спала. Остался с ними. Подрясник одел. Вот тут-то и стал понемногу проясняться мой ум, в чувство стал я приходить. А вскоре и сотоварищей моих всех изловили. Потрясен я был тем, как Господь помиловал меня. Вот тут-то все, матушкой когда-то говоренное, вновь в сердце моем из каких-то неведомых глубин поднялось…
Павел замолчал и долго глядел перед собой, словно изучал солнечную полоску на противоположной стене от щели дверного проема. Наталья молча ждала, боясь проронить звук. Но когда молчание что-то уж надолго затянулось, тихо произнесла:
— Так ведь потом все ж ушли вы из монастыря.
— Да, — вздохнул Павел. — Понял, что я не монах. Я к монастырьку своему тихому душой привязался, но к монашеской жизни сердце никогда не лежало. Я потом в сей мысли только укрепился. Тут и новые иноки стали приходить… Многолюдно стало. Так вот, через несколько лет жизни при обители поклонился я в ножки батюшке игумену, попросил отпустить. Он не воспрепятствовал. А куда идти? Вернулся на это место — домишко Савельев цел. Тут у него не то, что сейчас, было, он-то не по-иночески жил. А молодцы его в землянках ютились неподалеку отсюда. Привез сюда отца Василия, он молебен отслужил, освятил… Вот так и живу. А местные, узнав, что изба Савельева вновь не пустует, перепугались. Ненавидели его сильно.
— А не страшно вам здесь?
Павел улыбнулся.
— Нет. Лес этот коварен, да я его вдоль и поперек исходил. Ну а тень Савельева меня не тревожит, слава Богу. Говорю ж, все освящено, вон иконы в красном углу… Да. А теперь батюшка игумен велит в мир возвращаться… или вновь в монахи, да в монахи-то я не пойду. Поглядим. На душе у меня сейчас спокойно-спокойно, отрадно и мирно. А что дальше — как Бог даст.
Наталья сидела, опустив глаза. Потом подняла их на Павла Дмитриевича:
— Простите меня.
Ей захотелось в ответ рассказать свою историю, но слишком много в ней было такого, о чем говорить просто нельзя.
— Не боитесь меня теперь? — полюбопытствовал Павел. — Или же напротив, теперь еще страшнее? Не бойтесь. Поклясться вам могу, что за все время ни одной женщины не обидел… Выздоравливайте только, красавица, отец Василий поможет вам выбраться отсюда, и — Господь вас храни.
— И вас… — эхом отозвалась Наталья…
Да, она больше не боялась его. Напротив, вдруг почувствовала необыкновенное доверие. Сильное обаяние исходило от этого человека, и оно благотворно действовало на душу девушки, в последнее время воспринимавшей все очень обостренно. Теперь Наталья мучалась между желанием рассказать все новому знакомому и в то же время… Если бы это были только ее тайны! Почувствовал ли это Павел Дмитриевич, понял ли, но вопрос его оказался очень созвучен ее состоянию. Он спросил:
— Что гнетет вас? Какая помощь нужна?
— Надя…
— Что?
— Наденька! Моя подруга. Она в беде.
— А что случилось?
— Ах, не спрашивайте! Ее спасать надо… Я не знаю, что с ней сейчас…
— Так от чего ж спасать-то? Где она, эта ваша Надя?
— Очень близко… Графиня Прокудина.
— Надежда Кирилловна?! Юная графиня, благодетельница монастыря нашего?! Да что же вы не сказали сразу-то, милая сударыня? Да пока отец Василий был здесь… Я же сейчас весь монастырь подниму! Сколько помогала она нам, еще даже и девочкой маленькой… Отец Иона — духовник ее. Да за нее сами отцы монаси в рясах в бой пойдут! Говорите, Наталья Алексеевна, что с ней случилось. Она сейчас в Прокудино?
— Да если бы я знала! — воскликнула Наталья в отчаянии. — Ее хотят насильно обвенчать с католиком. Он сейчас у них, в графском доме. Она полностью в его власти.
— Вот дела неслыханные!.. Не побоитесь одна здесь остаться?
— Не побоюсь… а вы куда?
— В монастырь. Вот еще, выпейте — это снотворное, и от жара помогает…
— Что еще за травы?! — Наталья сильно поморщилась от горечи.
— Не отравлю, не бойтесь, — он улыбнулся. — А хотите наливочки монастырской? Все, что видите здесь, ешьте, пейте… И спать. А я скоро…
Но вернулся Павел Дмитриевич, когда уже наступила ночь. Вернулся не один, с ним был худощавый человек в ряске, с длинной белесой бородой и пытливым взглядом.
— Позвольте представить, — сказал Павел, — послушник Елисей, вчерашний солдат, завтрашний монах. Наталья Алексеевна, никаких обид и страхований не было? Мы же проездом из монастыря в Прокудино, благо по пути, на миг заехали вас проведать, ну а сами… Побудьте здесь еще немного, а мы…
— Ну уж нет! — возмутилась девушка.
— Наталья Алексеевна… — начал было Павел Дмитриевич, но Вельяминова и слова не дала сказать.
— Ни минуты здесь не останусь! В конце концов, до судьбы Надин мне больше есть дела, чем вам. Я с вами…
— Но вы больны!
— Жара уже нет.
— А нога?
— Верхом. Я вижу в окно трех хороших лошадей!
— Но третья для барышни Прокудиной… — возразил Елисей.
— Чудесно! Мы на месте решим, как и что, а пока я поеду на этой лошади… Мне надо быть там, понимаете ли! — это было обращено уже к Павлу Дмитриевичу.
— Но мы сами не знаем, что нам предстоит! — Павел говорил спокойно, но уже начал слегка раздражаться. — Дело может обернуться самым неожиданным образом.