Спустя много лет, занимаясь подготовкой юных бойцов Сопротивления, Япетонский перво-наперво заставлял их учить и понимать эти правила.

— Дети, — тускло и негромко говорил он голосом, напоминающим шелест змеи, выскальзывающей неожиданно из сухих листьев. Слушатели цепенели. — Запомните две вещи. Первое. Вас будут бить. Это больно и страшно. Но к боли и страху можно привыкнуть. Чем раньше вы привыкнете, тем лучше. Жизнь всегда бьёт людей. И люди бьют людей. Тем сильнее, чем больше они отличаются от остальных. Но как бы вас ни били и как бы вы ни падали — в самую грязь и мерзость, в отчаяние, в черноту, — всегда заставляйте себя встать на ноги. Не на колени. Не на четвереньки. На ноги. Потому что только на двух ногах человек может быть человеком. Валяясь в грязи — он червь; на коленях — раб; на четвереньках — зверь; на ногах — человек. Это самое трудное и самое неустойчивое — стоять на ногах. Но только так вы — люди. Это понятно?

Он снимал очки и обводил юных адептов — юношей и девушек от двенадцати до двадцати — нетерпеливым и горячим взглядом фанатика. Контраст между безжизненным голосом и этим взглядом часто пугал тех, кто впервые видел Япетонского. Ещё больше это пугало тех, кто знал его раньше. Потому что огонь, который дремал раньше под доспехами выдержанности и спокойствия прежнего Япетонского, теперь будто сломал преграду и рвался наружу, как лава сквозь трещины в хрупкой коже земной коры. Как дикий опасный зверь, раньше наглухо запертый в клетке, а теперь с трудом удерживаемый тонкой привязью нарочито спокойного голоса. Теперь с Япетонским больше никто не искал дружбы, но ему это уже было и не нужно. Довольно того, что его боялись и уважали.

— Теперь второе. Это правило поможет вам соблюдать первое. Стоять на месте опасно. Болото — засасывает, пропасть манит покачнуться и упасть в неё. На двух ногах — человеком — тяжело стоять на одном месте. Только просветлённым буддийским монахам это удавалось хорошо. Обыкновенному человеку — трудно и опасно. Двигайтесь! Двигайтесь всегда, хотя бы для того, чтобы не потерять равновесие. Если цель далеко, а ваше зрение слабо, чтобы разглядеть её, определите себе промежуточную цель и двигайтесь к ней. Червь наслаждается грязью и не станет выползать из неё; раб боится боли и не поползёт вперёд на коленях; зверь… зверь движется быстрее человека, но беспорядочно, он не умеет видеть цель. Вам не нужно бежать наперегонки со зверем, вам нужно просто двигаться к своей цели. Упрямо и настойчиво, всегда оставаясь на двух ногах. Это понятно?

— Хорошо говоришь, Паша-сан, — хвалил его после занятий Арамата, старый приятель, пожалуй единственный из тех, кто остался по-прежнему близок Япетонскому. Будто не замечал страшных перемен со взглядом, с голосом и опустевшей душой Япетонского. Или, наоборот, замечал лучше других. В жилах Араматы бродил странный коктейль — соединение крови индийских, китайских, русских и японских предков. Когда японская кровь в этой гремучей смеси брала верх, Арамата туго стягивал длинные седые волосы в пучок на затылке, отчего уголки раскосых зелёных глаз ещё больше взлетали к вискам. Как птичьи крылья. Тогда в мягком голосе Араматы иногда проскальзывала сталь, будто лезвие катаны, до поры спрятанное под лохмотьями обнищавшего самурая, вспыхивало на солнце.

— Только ты сам, Паша-сан, сейчас веришь в то, что говоришь?

— Моя Вера умерла, Арамата-друг. Ты знаешь, — отвечал Япетонский. Моргал, будто хотел смахнуть невидимую слезу, и его взгляд на несколько секунд переставал напоминать огненного зверя, рвущегося с привязи.

— Ай-яй, Паша-сан. Ты учишь идти на двух ногах, а сам хочешь стоять на одной. Разве ты цапля, а не человек?

— Почему на одной?

— Без веры человек одноногий, а? А на одной ноге стоять трудно, идти — невозможно.

— Без веры, — вздыхал Япетонский, надевал свои старомодные очки, и его взгляд опять прятался за толстыми стёклами, — друг Арамата, человек безногий. И бескрылый. Обрубок, бестолковый и бесполезный, а не человек. Так-то…

— Пашенька, — уговаривала его Вероника.

— Надо примириться. Ничего не сделаешь. Зачем — головой-то об стену? И больно и бесполезно…

Япетонский обнимал ладонями её лицо, целовал прохладные щёки, мокрые от слёз ресницы, уголки горячих губ — нежно и долго. До тех пор, пока не высыхали слёзы и Вероника не начинала улыбаться.

— Пусть больно, Верочка. Пусть. Значит, живые. Значит, мы с тобой ещё живые… Если бы я мог, если… Если бы я мог — так, как могу прогнать твои слёзы и вызвать улыбку… если бы я мог отдать тебе все свои годы.

— Не надо все. Половину. Чтобы мы жили счастливо и умерли в один день, как в сказках. Да? — тёплый шёпот щекотал Япетонскому шею. — Я не хочу без тебя, Пашенька…

— Я тоже. Не хочу. Без тебя. — Горло перехватывало, когда он видел улыбку засыпающей Вероники.

Он торопился. Времени на ошибки не было. Времени вообще почти не было. Врачи сказали, что Веронике осталось жить три месяца.

Он снял деньги, отложенные на покупку дома — уютного гнёздышка, которое так мечтала обживать и обустраивать Вероника, иногда набрасывая смешные кривенькие рисунки. («Вот здесь будет спальня, да? А здесь — детская…» — «Детскую лучше справа, Верочка. Вот так, смотри. А рядом игровую комнату… Слушай, а нам обязательно детской дожидаться, чтобы…» — «Паша, перестань, — смеялась Вероника, уворачиваясь от губ, скользящих все ниже по её шее: — Мешаешь! Смотри, криво нарисовала!» — «Ужас какой!» — ахал он…)

Япетонский нанял нескольких студентов, одного профессора, специалиста по нетрадиционной медицине и двух профессиональных актёров. Через полторы недели был готов список всех практикующих гадалок, магов, знахарей, экстрасенсов, со статистикой достоверно подтверждённых излечений, заключением профессора по каждому случаю и комментариями актёров, посещавших лекарей лично с целью выявления очевидных признаков жульничества.

Первой в списке была баба Нюра из деревушки в такой глухомани, что добираться до неё пришлось целый день. Баба Нюра оказалась приветливой пухлощёкой старушкой в длинной, до пят, вязаной юбке и цветастом платке. Она держала Веронику за руку, водила пёстрым пёрышком над водой, бормотала и припевала что-то невнятное. Вероника вышла из её домика, улыбаясь, лёгкой походкой, которую Япетонский не видел с начала болезни.

— Спасибо вам, — сказал он, вдруг, на несколько минут, почти поверив, что всё обойдётся, глядя на улыбающуюся Веронику.

— Спасибо.

— Да не за что, милай, — вздохнула баба Нюра. Япетонский заглянул в её ясные, не по возрасту, печальные глаза, и его надежда умерла. — Травки-то я дала, — тихо и торопливо заговорила знахарка, зябко кутаясь в платок, будто мёрзла под жарким солнцем июньского полудня. — Пусть пьёт, ты уж последи, милай. Полегше будет. А как помирать будет — на-ка, вот это в воду кинь — дай выпить. Легко уйдёт — без боли, без слёз. Будто уснёт. Прости, милай, — опять виновато вздохнула старушка, робко трогая посетителя за рукав. — Прости, что зря ехали…

Япетонский высвободил руку и неуверенно, запинаясь, пошёл к калитке. Будто ослеп в один миг. По отзывам его бригады, баба Нюра была самой лучшей…

Второй была Ангелина Петровна. Вороной цыганской масти, с густыми чёрными бровями трагического излома и слишком яркими кроваво-алыми губами. Чёрная шаль обнимала худые плечи, то обвисала на спине сломанными крыльями, то струилась траурной мантией, то рассыпалась тревожными веерами длинных кистей — когда хозяйка заламывала руки. Ангелина Петровна была в молодости актрисой какого-то провинциального театра и теперь доигрывала свою самую лучшую, любимую роль — роковой женщины, знающей нечто, недоступное простым смертным и отравленной этим тайным знанием. Скорбной и всемогущей вершительницы судеб.

Увидев хрустальный шар на чёрном круглом столе и ряды чёрных и белых свечей в серебряных подсвечниках вдоль многочисленных зеркал, Япетонский поморщился. От этой комнаты пахло ложью. Сама Ангелина Петровна пахла ложью. Заглянув в её лицо, Япетонский вдруг с уверенностью почувствовал, что она не умеет ни гадать, ни лечить.