— Вставайте, сюда солдаты едут.

— Ну и черт с ними! — сонно отозвался доктор.

Машины остановились на взгорке возле палатки охраны. И тотчас там раздался крик — кто-то ругался высоким, визгливым голосом. Потом все стихло.

— Сюда идут! — тревожно крикнул стоявший у ворот раненый.

Роман Федорович слез с телеги и спокойно сказал Баранникову:

— Отойдите-ка от меня на всякий случай.

Баранников прошел к своим раненым и сел там на ящик.

В воротах сарая остановились десятка два немцев. Впереди— офицер в длинном зеленом плаще. Он взмахнул рукой, и из-за его спины вынырнул человек в штатском. Он поднял к офицеру лицо и стал похож на собаку, ждущую приказа хозяина.

Офицер сказал что-то солдатам. Они вошли в сарай и во всю его длину стали редкой цепочкой. Затем офицер громко крикнул что-то. Человек в штатском вытянулся, набрал воздуху и крикнул по-русски:

— Господин гауптшарфюрер приказывает встать!

Никто не шевельнулся.

— Встаньте, кто может,— негромко, но внятно произнес Роман Федорович.

Офицер пристально посмотрел на доктора и приказал что-то двум стоявшим позади него солдатам. Они направились к Роману Федоровичу. Половина раненых кое-как поднялась на ноги. Некоторые стояли, привалившись к стене.

Офицер повторил команду.

— Остальные встать не могут,— сказал Роман Федорович.

Человек в штатском перевел офицеру слова доктора.

— Молчать! Тебя никто ни о чем не спрашивает! — закричал офицер.

— Я врач,— спокойно отозвался Роман Федорович.

— Слушайте, скоты! Четыре ваших идиота вздумали бежать из плена. Все четверо расстреляны.

Пока человек в штатском переводил, офицер всматривался в пленных, но на их серых лицах он не видел ни страха, ни горя.

— Такая судьба ждет каждого, кто не подчинится установленному нами порядку!— Офицер вынул из-за обшлага какую-то бумажку, заглянул в нее и спросил: — Кто тут Роман Федорович?

— Я,— послышался спокойный голос доктора.

Офицер махнул рукой, один из солдат, стоявших возле доктора, подтолкнул его автоматом в спину.

Романа Федоровича вывели из сарая, и через минуту тишину прошила короткая автоматная очередь.

— Вы всё поняли? — спросил офицер, оглядывая пленных.— Эта однорукая обезьяна, решившаяся бороться против великой армии фюрера, расстреляна. Мы знаем, что именно он подготовил побег. По приказу командования это осиное гнездо ликвидируется.

Офицер вышел из сарая. Солдаты цепочкой потянулись вслед за ним. Раненые стали опускаться на землю.

Баранников стоял, не сводя глаз со светлого прямоугольника ворот, за которым зеленел луг. Он еще не верил. Просто не мог себе представить Романа Федоровича мертвым. Как это может быть? Ведь только что он разбудил доктора, сказал, что едут солдаты. А тот сказал так спокойно: «Ну и черт с ними!» Только что прошел через ворота в тот зеленый мир жизни. И вдруг— мертв. Нет, этого не может быть!

Баранников вышел из сарая и сразу увидел Романа Федоровича. Он лежал на боку, подложив руку под голову, будто спал на утреннем солнышке. Но трава возле него была обрызгана кровью. Сергей Николаевич перевернул Романа Федоровича на спину и потряс его — он все еще не верил, что доктор мертв.

Баранников поднял Романа Федоровича на руки, внес в сарай и положил на его место — на разломанную телегу. Он всматривался в знакомое лицо, уже ставшее землистым.

Подошел дядя Терентий, молча постоял рядом и тихо сказал:

— Какого человека убили! Он всех нас стоил. И ведь знал, что его убьют. Когда проходил сейчас мимо меня, тихо сказал: «За старшего будет Баранников». Так что ты, Сергей, не сламывайся. Ты теперь за всех в ответе…

Остаток дня и ночь раненые провели в оцепенении. Даже стонали меньше и тише…

На рассвете умер танкист. Он уходил из жизни тяжело, бредил, кричал страшным голосом, стонал, бился. А в последние минуты сознание вдруг вернулось к нему. Он схватил Баранникова за руку и, судорожно дыша, заговорил быстро-быстро, точно боясь не успеть сказать все, что нужно:

— Они убили доктора… убили… видел? Как бы не забыть. Этот в плаще с приметой… У него большая родинка под ухом, не забудешь? Мы его найдем. Припомним ему нашего доктора. Я буду иметь с ним дело, слышишь, я, только я. Я ему…— Из горла танкиста вырвался хрип, и некоторое время он молчал, а потом опять заговорил, жарко дыша и торопясь:— Они нас боятся. Ты видел? Боятся, сволочи! Это хорошо. Не зря боятся. Как только мой танк выйдет из ремонта, я знаю, куда идти. Туда дорога прямая… через ольшаник, потом речка… То, что мост взорван, ие беда…— Танкист снова начал бредить, голос его становился все тише.— Башенный, не зевай! — были его последние слова.

Танкист умолк и будто потянулся всем телом.

Баранников и дядя Терентий вынесли его из сарая и с помощью двух легкораненых похоронили в балочке. Вот здесь и было то самое «верхнее помещение». Баранников видел его впервые: зеленый неглубокий овражек, и на дне его — земляные бугорки.

Вернувшись в сарай, Баранников, измученный, обессиленный всем пережитым, упал на свое место…

Дядя Терентий еле растормошил его:

— Сергей, вставай! Сергей! Баранников медленно открыл глаза.

— Вставай, Сергей. Эти гады еще что-то затеяли.

По сараю ходили солдаты и с ними человечек с коричневым лицом.

— Всем выйти из сарая! Всем выйти из сарая! — беспрестанно повторял человек с коричневым лицом.

Из сарая вышло человек сто пятьдесят. Наверное, столько же подняться не смогли. Тех, кто вышел, солдаты торопливо построили в колонну по четыре человека. С боков колонны встал конвой. Послышалась команда: «Вперед!» — и колонну погнали по дороге, уходившей к лесу. Когда прошли метров двести, колонну обогнали две автомашины с солдатами. Третья машина осталась у сарая.

Колонна огибала взгорок, в это время позади затрещали автоматы.

— Понял, что, ироды, делают? — тихо спросил дядя Терентий, который шел рядом с Баранниковым.

— Понял.

У самого леса дорога резко повернула, и все увидели, что сарай охвачен пламенем.

Баранникова знобило, дрожащими пальцами он взял руку Терентия:

— Танкист-то молодец какой! Приметил, что у этого, в плаще, под ухом родинка. Умирал человек, а ненависть брал с собой…

Шли весь день и часть ночи. За это время пристрелили одиннадцать человек—тех, кто не в силах был идти. Одиннадцать человек. Этот страшный счет вели дядя Терентий и Баранников.

За полночь колонна добралась до безлюдного железнодорожного полустанка. На запасном пути стоял длинный товарный состав, где-то далеко в темноте тревожно дышал паровоз. Пленных загнали в один вагон— теплушку. С грохотом задвинулись двери, и вскоре поезд тронулся. Изнуренные люди стояли, навалившись друг на друга. Но постепенно произошло, казалось, невозможное — все опустились на пол вагона и улеглись, как ложится под градом трава.

Баранников лежал, прижатый к дяде Терентию. Нечем было дышать. Люди стонали, кашляли. У самого лица Баранникова была щель, через которую сочился прохладный воздух. Он судорожно глотал его, как воду. Потом ему стало стыдно, что он один пьет воздух, и он отвернул голову, чтобы прохлада досталась всем.

Под зыбким полом вагона гремели колеса. Где-то далеко впереди протяжно взвыл паровоз. Баранникову в полузабытьи показалось, что это зовет его гудок родного завода там, на Урале.

Он вдруг увидел себя выходящим из дома. Жена кладет ему в карман сверток с бутербродами… И вот он уже идет к заводу по аллее, затененной строем кедрачей. С ним здороваются, заговаривают знакомые, и к проходной приближаются уже целой компанией… Его стол стоит в светлом зале, который называется отделом главного технолога. Рядом со столом на кронштейнах укреплена чертежная доска. Но он не любит подолгу сидеть здесь. Тем более сегодня. В главном цехе заканчивается сборка громадной умной машины, о которой он думал, которой жил весь последний год… И он спешит в цех. Пока его никто не заметил, он стоит и издали любуется машиной. Ему жалко, что скоро ее разберут, положат на железнодорожные платформы и увезут куда-то в Белоруссию. Но эту мимолетную грусть тут же погасила радость и гордое чувство. Он представил себе, как там, в Белоруссии, снова соберут эту машину и какая-нибудь девчушка, назначенная на пульт управления, нажмет кнопку пуска. Машина оживет и начнет заглатывать болванки раскаленной стали и выбрасывать готовые маслянисто блестящие трубы. А потом эти трубы, красиво сложенные на платформах усеченными пирамидами, повезут во все концы страны. Баранников всегда очень живо представлял себе всю пользу своей работы, гордился ею, и, конечно же, машины, которые он строил, казались ему самыми нужными людям. Это было главное в его жизни. За это и жена на него обижалась, говорила: «У тебя прежде всего твои машины!» Но как это можно сказать, что прежде, а что потом! Семья — это то, что с ним всегда и везде в неуязвимом спокойствие сердца, души… И он увидел вечер дома — самый обычйый вечер. Он сидит у радиоприемника и, блаженно расслабленный, слушает концерт. Он любил симфоническую музыку, но не очень ее понимал. Она казалась ему сложной, как сама жизнь, и умеющей выражать любое состояние человека. И вот он слушает, как глубоким грудным голосом о чем-то сокровенном поет виолончель, и оркестр, боясь ей помешать, играет тихими аккордами… А Санька с Витькой уткнулись в книжки. Уж сколько раз из спальни слышится голос матери: «Ребята, спать», а они точно оглохли…