Алан Маргулис был терапевтом и действительно заботился о своих пациентах. Его профессиональный рост был достаточно быстр, чтобы удержать цинизм и отчуждение, танцующие на задних лапках перед искусством врачевания. В свои тридцать два он был одним из претендентов на место главврача, которое освободится, когда старый доктор Фортис уйдет на пенсию; неудивительно, что он проявлял такое внимание к своим пациентам, ведь они что есть сил трудились на его благо. По любому поводу, надо и не надо, они восклицали: «Ах, как он добр, этот доктор Маргулис!» — произнося это с таким выражением, что любой, кто это слышал, непременно понимал: речь идет о самом что ни на есть Добром Докторе.
И не будем забывать о наиважнейшей моральной и эмоциональной основе бытия, я имею в виду семейную жизнь. Мы уже наблюдали Алана Маргулиса дома. Не очень-то приятное зрелище. И в самом деле хвалиться нечем: эгоист, деспот, мужчина недобрый и двуличный. И в то же время добросовестный, болезненно добросовестный, что Наоми могла, без сомнения, подтвердить. Ну кто, в конце концов, кроме Алана, стал бы читать ей книжку с того места, где она остановилась, пока ее выворачивало в первое утро жуткой интоксикации?
Алан энергично шагал, его конусообразное тело, облаченное в мешковатый темный костюм, весьма, как ему казалось, модный, кренилось и подпрыгивало в резком солнечном свете, пробивавшемся сквозь несущиеся над Арчуэй-хиллом облака. Если бы Алан выглянул из окаменевшего окопа улицы, то увидел бы железный мост, пересекавший линию Арчуэй — роуд. Он знал, что многие пытались свести счеты с жизнью, прыгая с моста. Врач «скорой помощи» из Уиттингтона, знакомый Алана, рассказывал, что у упавших на асфальт бедра вонзались в желудок, как выпущенные из арбалета стрелы. И это еще если ему повезло, и его на полном ходу не сбила проезжавшая машина. Алан представил себе этих несчастных, утрамбованных в асфальт, и лицо его затуманилось грустью и подсветилось состраданием. Короче, неподдельное сопереживание. И так до тех пор, пока тихий голосок не прошептал ему на ухо: «Он — святой».
Алан остановился и убрал длинную прядь волос, выбившуюся из-за уха. «Я не должен все время думать об этом». Слова эти выстукивались в его голове как на печатной машинке, появляясь крупным планом перед внутренним взором. «В чем-то я действительно стараюсь быть добрым и бескорыстным, но бывает, что веду себя как самовлюбленный эгоист, типичный мужчина. У меня есть слабости и серьезные недостатки, — говорил он себе. — Слишком многое я себе позволяю, а все потому, что слишком привержен своей жизненной программе заботы и добросовестности.
Вышесказанное Маргулисом относилось к его склонности гульнуть на стороне. За последнее время на съемных квартирах студенток-практиканток, работавших в «Грове» медсестрами, произошло аж два совокупления. До того у него был более затяжной роман (а точнее, на протяжении всей беременности Наоми) с неуравновешенной скульпторшей из Майда — Вэйл. Из строительных материалов — шлакобетонных блоков и т. п. — Сибил создавала истуканов будто бы с острова Пасхи и активно отсасывала Алану, на что Наоми могла решиться только от случая к случаю.
Алан как бы мысленно произносил заклинания, то были преждевременные попытки повлиять на вопрос о собственной канонизации. Признавая свои ошибки, он надеялся избежать обвинений в лицемерии и самовлюбленности. Даже для себя он не мог определить четкие правила по поводу адюльтера, слишком уж он увлекался этим делом. Сибил и студентки-практикантки уже в прошлом, и тут секс с Наоми стал неприятно попахивать. Запах поселился если не в укромных уголках тела Наоми, то уж точно в сознании Алана.
Отрывая свое худосочное тело от ее торса, распластанного под воздействием его толчков на ортопедическом матрасе, Алан не столько ощущал запах ее тела, сколько некий обоняемый оттенок, отвратительный нюанс.
Одним из пациентов Алана был владелец местного питейного заведения, бетонной коробки, зажатой между скоростных дорог. Попасть в паб можно было только по залитым мочой подземным переходам. На широких костяшках его рук были татуировки: на одной руке — «Ненависть», «Безразличие» — на другой. Когда жена циничного хозяина бывала беременна, что случалось нередко, он говорил про нее: «Воспроизводит». «Она опять воспроизводит», — уныло сообщая он, поудобнее пристраивая свое крупное туловище на трехногом стуле светлого дерева, которое Алан предлагал пациентам.
Именно это выражение, ассоциируясь с оттенком неприятного запаха, замкнуло круг воспоминаний и аудит морального состояния Алана. О Боже, подумал он, конечно же, нет, не может она…
После чего он сменил издержки обоняния на новые, похожие на пахнущие лавандой мягкие ароматические подушечки. Он представил влагалища, внутри которых потрескивали влажные электрические заряды неги, груди, упругие и гладкие, как теплая галька, соски, напряженные настолько, что каждое прикосновение вызывает «аах»; и от этого — волнообразные покачивания в трусах, рывки, и вот поднялся парус нижнего белья.
Вот к чему привело Алана пристрастие к порнографическим капризам собственного воображения. Отъявленный гурман, он пробирался сквозь бархатные губки к атласным, проскользнув через них к шелковым и, наконец, к теплым, живым, влажным губам. Ну что он мог с собой поделать? Он был достаточно взрослым женатым мужчиной и знал, что человеческое тело может растягиваться и сокращаться, может зачинать и разрешаться бременем, иссыхать и расцветать снова, оно может даже кишеть насекомыми — особенно после зимовки в Арктике, — вмерзшее в ледяную глыбу.
Именно эта зрелость более, чем профессиональный статус, не позволяла ему безболезненно углубиться в свои фантазии, наглядно демонстрируя всю их абсурдность. При этом, вот вам, пожалуйста, в двадцати шагах от работы в полном забытьи он жадно созерцает теплое молодое лоно. Лоно, сквозь которое едва ли будет проталкиваться головка новорожденного. Ароматное лоно, аккуратно запакованное в чистый лен, обрамленный искусной девичьей вышивкой. Все это в окружении плоского животика, округлых бедер, чулок на подвязках.
_ У-у-уф, — невольно простонал Маргулис и сквозь крутящиеся двери вломился в холл Медицинского центра «Гров».
Там уже сидел Булл и ждал его.
Булл улучшил заявленное время на дорогу до поликлиники более чем на четыре минуты. Для начала он прошмыгнул по Восточному Финчли, мчась как сумасшедший, но, остановившись на пересечении Хай-роуд и Грэйт-Норт-роуд перед пешеходным переходом возле элитного приюта для кошек, он снова дотронулся до этого и едва не потерял сознание.
Поймав это ощущение, Булл, возможно, и не сильно расстроился, в конце концов, он знал, что это никуда не делось, но то, что он обнаружил, очнувшись, было ужасно. Дело в том, что в новой среде влагалище принимало другое обличье, совершая новые болезненные мутации.
Данная ситуация, когда Булл, задрав штанину, провел рукой вверх по икре, чуть не решила исход игры. Булл, хотя и не был ловеласом, однако знал не понаслышке, что и куда вставлялось, и на этом поприще имел успехи. Так вот, складывалось впечатление, будто влагалище посредством единственного к нему прикосновения под штаниной пробралось в сознание и внушило, что оно уже освоилось, стало привычной и неотъемлемой частью тела. Однако для Булла ощущение это было абсолютно неприемлемым. Признать, что у тебя под коленкой пизда, стоя в 9.10 утра на светофоре возле самого престижного в Лондоне приюта для домашних животных, означало бы зайти слишком далеко на пути извращения, нарушить естественный порядок вещей.
Поэтому Булл воспринял labia majora и mons veneris как набухшие от жидкости мешочки. Боже, это ожог, немедленно решил он. Чудовищный ожог, в котором уже началось заражение. Основываясь на новой гипотезе, Булл стал искать причину, выворачивать свои протухшие мозги на предмет вчерашнего вечера. После работы он встретился со своими приятелями по регби в Центре отдыха «Брикстон». Каждый вторник они играли там в мини-футбол, чтобы размяться перед матчами.