Позади стола, посередине длинного буфета, туземный кувшин кажется еще более массивным: его толстое сферическое чрево из красной, не покрытой лаком глины отбрасывает на стену густую тень, которая растет по мере того, как приближается источник света; это черный диск, увенчанный равнобедренной трапецией (чье широкое основание находится наверху) и тонкой кривой линией, сильно изогнутой, которая соединяет край круга с одной из вершин трапеции.
Дверь в буфетную закрыта. Между этой дверью и зияющим проемом, ведущим в коридор, видна сороконожка. Она гигантских размеров, одна из самых крупных, каких только можно встретить в этих краях. Вместе с длинными усиками и чудовищными ногами, окружающими все туловище, она, пожалуй, будет величиной с обычную тарелку. Тень от различных отростков удваивает на матовой краске стены их и без того значительное количество.
Туловище изогнуто книзу; передняя часть отклонена по направлению к плинтусу, а задние кольца сохраняют первоначальное направление – путь по диагонали, пересекающий стену от выхода в коридор до угла потолка, над закрытой дверью в буфетную.
Тварь застыла неподвижно, будто бы в ожидании, все еще прямая, хотя, возможно, уже почуяв опасность. Только усики поочередно то опускаются, то поднимаются, медленно, но непрерывно.
Внезапно нижняя часть туловища зашевелилась, изогнулась, осуществляя поворот на месте, в результате которого темная черточка выгнулась дугой к основанию стены. И тотчас же, не успев уползти, тварь падает на пол, все еще согнутая пополам, поджимая одну за другой свои длинные ноги, а жвала сокращаются быстро-быстро, пережевывая пустоту, охваченные непроизвольной дрожью. Если приложить ухо, можно услышать легкое потрескивание, какое они производят.
Так потрескивает гребень в длинных волосах. Черепаховые зубчики раз за разом проходят сверху донизу всю густую массу, черную с красноватыми отблесками: электризуются кончики волос, электризуются зубчики гребня, мягкие, только что вымытые волосы потрескивают по всему пути скольжения тонкой руки – тонкой руки с заостренными пальцами, которые сжимаются все крепче и крепче.
Два длинных усика раскачиваются попеременно, все быстрей и быстрей. Тварь остановилась на середине стены, как раз там, куда падает взгляд. Сильно развитые ножки у задней части туловища позволяют безошибочно определить скутигеру, или «сороконожку-паука». В тишине какое-то мгновение слышится характерное потрескивание, производимое, возможно, с помощью щечных отростков.
Фрэнк, не говоря ни слова, встает, берет полотенце, свертывает его в комок, подходит неслышным шагом, давит тварь на стене. Затем ногой давит тварь на полу комнаты.
Потом возвращается к кровати, по дороге вешая полотенце на металлический стержень возле умывальника.
Рука с заостренными пальцами сжалась на белой простыне. Пять растопыренных пальцев скрючились, вдавливаясь с такой силой, что скомкалась ткань: на ней так и осталось пять лучиков, пять сходящихся борозд… Но москитная сетка вновь падает вокруг кровати, скрывает ее под тусклым покровом из бесчисленных ячеек; прямоугольные заплаты укрепляют порванные места.
Торопясь достигнуть цели, Фрэнк еще больше увеличивает скорость. Толчки ощущаются все сильнее и сильнее. И все же он жмет и жмет на педаль. Он не увидел в ночной темноте выбоину посреди шоссе. Машина подскакивает, теряет управление… На такой неровной дороге водителю трудно вовремя вывернуть руль. Синяя легковая машина сейчас съедет на обочину, врежется в дерево с жесткой листвой, которая едва задрожит от удара, невзирая на всю его силу.
Тотчас же вздымается пламя. Вся пустошь озарена, пожар распространяется, потрескивает сухостой. Этот звук производит сороконожка, снова застывшая на середине стены.
Если вслушаться, то звук этот похож скорее на вздох, чем на потрескивание: сейчас настала очередь щетки, и она скользит вниз по распущенным волосам. Едва добравшись до низа, она очень быстро описывает восходящую дугу, рисует в воздухе кривую, которая приводит к исходной точке, к гладким волосам у корней, откуда щетка снова скользит в обратном направлении.
На противоположной стене комнаты стервятник находится все в той же точке своего полета. Чуть ниже, на верхушке грузовой стрелы, вторая птица тоже не пошевелилась. В самом низу, на переднем плане, обрывок ткани наполовину поднят размеренными волнами поднявшейся зыби. И два туземца в пироге так и не могут отвести взгляда от султана пены, который вот-вот обрушится на их хлипкую лодчонку.
Наконец, еще ниже письменный стол простирает свою лакированную поверхность, и кожаный бювар лежит на своем месте, на середине широкой стороны. Слева – специально вырезанный кусочек фетра, на который ставится круглое основание керосиновой лампы; ручка ее находится сзади.
Внутри бювара зеленая промокательная бумага испещрена обрывками строк, написанных черными чернилами: черточки в два-три миллиметра, крошечные закругления, крестики, закорючки и т. д…; ни одного знака невозможно прочесть, даже в зеркале. В боковой кармашек засунуты одиннадцать листков почтовой бумаги, голубой, очень светлой, обычного формата. На первом из этих листков хорошо виден след стертого слова – сверху, справа – от него остались всего два хвостика, очень бледных, истонченных резинкой. Бумага в этом месте более тонкая, почти прозрачная, но фактура ее достаточно гладкая, туда можно вписать новое слово. Что же до прежних букв, тех, что там находились раньше, то их невозможно восстановить. В кожаном бюваре больше нет ничего.
В ящике стола лежат две пачки почтовой бумаги, одна непочатая, вторая почти на исходе. Размер листков, их качество, их светло-голубой цвет абсолютно такие же, как и у прежних. Подле в ряд лежат три связки разных конвертов, темно-синих внутри, все еще скрепленных полоской бумаги. В одной из связок, однако, доброй половины конвертов не хватает, и полоска бумаги вокруг оставшихся провисла.
Кроме двух простых карандашей, круглой резинки для машинописи, романа, который явился предметом стольких дискуссий, и нетронутой книжечки марок в ящике стола нет ничего.
Верхний ящик большого бюро требует более тщательного осмотра. Справа в нескольких шкатулках хранятся старые письма, почти все в конвертах со штемпелями Европы или Африки: письма от родных А***, письма от разных друзей…
Прерывистые шлепающие звуки привлекают внимание к западному ответвлению террасы, по другую сторону кровати, за окном, на котором спущены жалюзи. Может быть, это шум шагов по плиткам. А ведь бой и повар должны были давно уже лечь. К тому же, босиком или в плетеных сандалиях, они ступают совершенно бесшумно.
Шум внезапно стих. Если это и в самом деле были шаги, то шаги быстрые, торопливые, крадущиеся. Они даже не были похожи на шаги человека, скорее то было животное: бродячая собака забралась на террасу.
Шум оборвался так быстро, что не оставил ясного воспоминания: не было времени даже хорошенько его расслышать. Сколько раз повторились легкие удары по плиткам? Каких-нибудь пять или шесть, может, и меньше. Этого мало для пробежавшей собаки. Большая ящерица падает со стрехи с таким вот глухим шлепком; но тогда нужно допустить, что упало пять или шесть ящериц, одна за другой сряду, а это маловероятно… Только три ящерицы? И то многовато… А может, звук повторился всего дважды.
По мере того как он удаляется в прошлое, звук этот кажется все менее правдоподобным. Сейчас его как бы и вовсе не было. Сквозь щели в жалюзи, слегка приоткрытых – несколько запоздалый жест, – невозможно ничего разобрать. Остается только снова опустить их, потянув за боковую рейку, которая приводит в действие все остальные дощечки.
Комната снова замкнута. Полоски на полу, каннелюры на стенах и потолке вращаются все быстрее и быстрее. Стоящий на пристани человек, что наблюдает за всплывшими лохмотьями, тоже начинает наклоняться, не теряя при этом своей чопорности. Он одет в белый костюм хорошего покроя, на голове у него пробковый шлем. У него старомодные черные усы с закрученными вверх концами.