Сергей будто сросся со штурвалом. На ногах, казалось, не стало унтов — так чутко прильнули ступни к педалям. Глаза ощупывали каждую пядь стремительно проносящейся внизу земли.

Для посадки в распоряжении была кочковатая луговина, покрытая жухлой травой, сбегающая к болоту. В одном месте кочки собрались в гряду. Между этой грядой и кромкой леса полукилометровая полоса.

Садиться тут!

Колеса ударили о грунт. Самолет, как охромевшая птица, скачками проковылял и замер, почти упершись в деревья на опушке. Хотя «замер» не то слово — он весь содрогался, как содрогались и люди от минувшего напряжения. От толчка при посадке радиостанция вышла из строя.

Сергей первым выпрыгнул из кабины, неловко прошелся: теперь и унты и вся одежда стала ощутимой, мешающей, сковывающей движения. Тишина оглушала.

Что таилось в этой тишине лесной глухомани?

Он, командир, капитан Осокин должен был разгадать, определить — его подчиненные стояли рядом, ждали распоряжений.

Теснимый наземными войсками, враг отступал. Линии фронта, строго говоря, не было. Могло случиться, что в лесу остались гитлеровцы. С воздуха лес темнел небольшим пятном с просветами — полянами. А сели на одну из них и видно, что поляна-то километра два в поперечнике. Значит, лес велик и может укрыть немало врагов.

Сергей вынул пистолет и улыбнулся несерьезности своего жеста. Тишина. Вблизи, во всяком случае, никого нет. В разведку идти некогда. Лучшим решением было: одного из экипажа оставить у самолета, остальным немедленно пробираться на аэродром. Сергей решил остаться на месте сам. Надо доставать не пистолет, а карту, поточнее определяться на местности, отсылать людей.

Все было сделано за полчаса. Разработан примерный пеший маршрут. Самолет замаскирован ветками и травой. В крепком пожатии стиснуты руки товарищей. И капитан Сергей Осокин остался один.

Он ясно представлял: на западе за стеной осеннего леса — железная дорога. Они летели бомбить станцию на юго-западе — там враг, точно. А вдоль железнодорожного полотна? А на рокаде, на севере? А в лесу?

В лесу темень и тишь. Деревья — сосны, елки, осины, березы вперемешку — растут не часто, но так переплетены кустарником, что не пройти.

«Гитлеровцы тем более не сунутся в такую глушь», — заключил Сергей, оглядев лес, пройдясь по опушке вдоль всей своей «посадочной полосы». Потом он вернулся к самолету, влез на крыло, стал осматривать болото. Оно начиналось на поляне, за грядой поросших мхом кочек, и уходило в лощину, которую, словно излучину реки, обступили купы ветел. На противоположной стороне поляны был уже не лес, как казалось сверху, а еще более непроходимые места.

«И хорошо, и плохо» — резюмировал Сергей, думая уже о том, как он будет выводить самолет из этой ловушки.

Перевалило за полдень. Погода, с утра почти летняя, резко переменилась. Отовсюду проглянула осень: скучились и потемнели облака, без солнца сразу поблек багрянец листвы. Ветер погнал из болотистой лощины клочья тумана.

Сергей забрался в кабину. Ни на минуту не прекращая наблюдения, он считал себя все же обязанным экономить силы. Подготовленный своей немалой летной практикой к любым испытаниям в воздухе, привыкший мгновенно и безошибочно на них реагировать, он чувствовал себя не так прочно на земле.

Он попытался принять такую позу, при которой не напрягались бы мускулы и тело отдыхало. Но мозг попрежнему работал напряженно. Мучительней всего была загадка: что стряслось с моторами? Вернее, с одним — правым? Вспомнилась стереотипная фраза механика Мысова «как часы». Раз он так сказал, значит, моторы будут работать безотказно.

«Какая тут к лешему безотказность!» — думал Сергей.

«Сплоховал механик, что ли?» — Опять и опять вставал тревожный вопрос, хотя капитан не допускал мысли, что старшина Мысов — человек, на которого можно положиться, как на самого себя, мог что-то недосмотреть.

Прошло часа три. Тучи сгущались все больше, спускались все ниже. Разбушевался ветер. Туман наплывал на поляну волнами, гребни которых клубились и серели, будто это был не туман, а дым.

За туманом Сергей не разглядел слабого столбика настоящего дыма, из-за шума, поднятого ветром в чаще, не расслышал урчания мотора: к противоположной стороне поляны подошел и остановился у самой топи легкий танк.

Самолет, замаскированный травою и ветками, и танк, укрывшийся в лозняке, стояли наискосок, в километре друг от друга.

В танке приглушили мотор. Открылась крышка люка: на броню вылез танкист с биноклем в руках. Он стал рядом с башней и поверх желтых, мечущихся по ветру метелок камыша начал осматривать местность. Все его внимание было поглощено редким ельничком за лощиной. Приближенное линзами бинокля, в ельничке просматривалось железнодорожное полотно. Рельсы были такого рыжего цвета, что безошибочно можно определить — проржавели. Железнодорожным путем, вероятно, давно не пользовались.

«Не восстанавливали», — отметил офицер-танкист. Ведя биноклем дальше, он обнаружил следы взрыва: разметанные шпалы, скрюченные рельсы. Отправляясь в разведку, об этой бездействующей ветке он узнал еще от старика партизана, который взялся провести танкистов-разведчиков среди болот. Старик так и сказал:

— Объяснить я вам не сумею, а провести — с моим удовольствием.

Забавный старикан. Лет ему за семьдесят, а подвижен, как юноша. Соскочил с брони, где сидел, сказал, хитровато прищурясь:

— В один момент я ногами тропку найду, — и скрылся в кустах.

Командир танка вел биноклем уже по второму заходу, по мысленно проложенной черте, гораздо более близкой, чем железная дорога в ельнике. В поле зрения попадали кочки, кочки и кочки. Невольно вставал вопрос: «Откуда же проход выищется? Не для человека, который может прыгать с кочки на кочку, а для танка? Впрочем, здесь и человек не больно-то распрыгается. Где дед? Куда пропал?»

И в то же мгновение дед нашелся. Сначала, метрах в ста от танка, с какой-то чудной, красноватой кочки взлетели вороны. Потом рядом с этой кочкой прилегли мечеобразные листья гигантской болотной травы, и на них, словно на помост, встал старик.

Он махал рукой, он звал к себе.

Красноватая кочка оказалась тушей убитой гнедой лошади, из задней части которой были, невидимому, совсем недавно вырублены куски мяса.

— Немцы продукт добывали, — пояснил старик. — Кониной они впопыхах пробавляются!

Командир танка, молодой офицер, не хуже своего проводника знал, в какой спешке и смятении удирает враг. Старик прав, о панике свидетельствует искромсанная конская туша: нарушен «хваленый» порядок, застревают, бросаются обозы, грабить теперь боязно, «завоеватели» довольствуются протухшей кониной.

Но танкисту сейчас было не до рассуждений. Ему было поручено разведать силы противника в селе, за лесом. Предполагалось, что в этом труднопроходимом, заболоченном лесу гитлеровцев нет. Однако предположение не оправдалось. Убитая лошадь свидетельствовала о том, что тут недавно орудовали немецкие повара. Куда они направились, кого собирались кормить? Все это заставило танкистов с особой тщательностью осмотреть место, где они вначале искали только проход для машин.

Так офицер-танкист обнаружил самолет. И капитан Осокин увидел танкиста, будто вынырнувшего из трясины.

Офицеры просемафорили друг другу руками.

Танкист понял, что летчик сел на вынужденную, что он — один и от своей машины никуда не уйдет.

Танкист рад был бы выручить товарища, попавшего в беду. Он вспомнил, какую помощь наземным войскам оказывали летчики. Перед ним на мгновение встала недавняя картина: солдат-пехотинец, проводив взглядом уходившие в сторону противника бомбардировщики, сказал: «Вот сейчас там дадут! Вот дадут! — и тихо, с величайшей любовью и тревогой в голосе, добавил: — только бы все возвратились, орлы!»

А что может сделать он, командир танка, для одного из них — орла не только в небе, но и на земле? «Видать, храбрый, самоотверженный парень, — думал танкист об Осокине, — не оставляет боевую технику. А ведь в лесу — фашисты. Чем отобьется от них?»