— Что, ожидают там кого, что ли? — спросил Степан Кузьмич Сорокина.

— Ох, уж и не говори, Степан Кузьмич! Третий день ждут из Питера этого самого старца преподобного… Стыдобушка!

— Распутина?

— Да. Вот публике и желательно полюбоваться, каков таков он из себя… Одно слово: страмота!

— Пожалуйте: кушать подано… — почтительно доложил им лакей-татарин.

— Пожалуйте, гость дорогой, нашей нижгороцкой хлеба-соли откушать… — проговорил Сорокин, тяжело поднимаясь. — Милости просим…

Они вошли в рубку, уселись за чистый, вкусно обставленный стол, выпили водочки — она была подана по совести, в ледку, — закусили свежей икоркой с теплым калачиком, повторили и еще повторили, а затем взялись за стерляжью уху. Потом шли сибирские рябчики-кедровики, чудесный маседуан[39] и кофе ароматный, к которому Сорокин с большим знанием дела выбрал ликерцев подходящих.

— А вот в газетах пишут: голод за Волгой… — засмеялся Степан Кузьмич. — Чего не выдумают, сукины дети! Какой в России может голод быть? Перекинь через Волгу милиён пудов или из Сибири — что она, рядом — подвези, вот тебе и весь голод… Я так думаю, что тут больше политика: может быть, нарочно правительство так мужика прижимает, чтобы не очень понимал о себе, — после девятьсот пятого много в нем этой прыти развелось…

— Нет, Степан Кузьмич, — сказал, вздохнув после хорошего обеда, Сорокин. — Мы с этим народом много дела имеем и видим, как и что. Не политика тут, а так, черт их в душу знает что… Никакой заботушки о Расее нету — хоть ты провались все, а им там, в Питере, не дует… Хозяина настоящего нету, вот в чем беда… — осторожно понизил он голос. — Разве он за делом глядит? Разве понимает чего? Старцы там какие-то да еще дерьмо всякое — нешто это дело? Не люблю и говорить об этом — тоска берет. Работаешь, и все думается — впустую, потому все висит на одной ниточке…

— Ну, будет тебе! — засмеялся Степан Кузьмич. — На ниточке!.. Крепнет Россия, богатеет духом, вперед идет…

— Так. Ну только не от их это все — это сам народ делает… — возразил Сорокин. — А они больше мешают… Хозяина, хозяина настоящего нету, вот в чем вся беда наша… И у них только одно в голове: дай, дай, дай! А чтобы от них получить, это, брат, не взыщи… У меня самого вот какой недавно случай был… — еще понизил он голос. — Стали тут от губернатора с листами по купцам ездить, чтобы на воздушный флот мы подписывали. И ко мне адъютантик от его приехал — потому знают, что мужик я с естью, и Расее послужить завсегда готов. Ну, приехал: так и так, дайте нам на флот воздушный. А во главе дела, вишь, стоит у нас великий князь — кажись, Лександра Михайлович, вот что на Ксении не по закону женился… Взял я это у его лист, верчу его туды и сюды, будто ищу чего… Да вы, говорит, чего тут ищете? Я ищу, говорю, где же великие князья-то подписались? Чай, и они на народное дело пожертвовали милиёнчик, другой… Слава Богу, есть от чего… Нет, говорит, тут от их ничего не записано… А не записано, говорю, так и я не запишу, потому как мы люди маленькие и свое место знать должны. Как это так я вперед их полезу? Вот пущай они подпишут все, а потом и мы уж мошной тряхонем… А так впереди больших людей лезть нам непристойно… Так ни с чем и отъехал мой офицерик…

— Ну, брат, и ловко ты его озадачил! — засмеялся гость. — Это, можно сказать, уважил! И ничего?

— Ничего. Что же тут скажешь? Рази я не прав? Я завсегда готов — пущай начинают… Только вот и беда вся в том, что не охотники они до этого…

Пароход могуче взревел во второй раз, и Сорокин, сердечно простившись с гостем, тяжело спустился на полную народа пристань. Еще страшный, все потрясающий рев, последняя суета, и пароход медленно отделился от пристани и заботал осторожно колесами.

— С Богом… Час добрый! — крикнул Сорокин, снимая картуз. — До увиданья!

— Ожидаем в Козьмодемьянске! — отвечал, приветливо махая шляпой, Степан Кузьмич. — Спасибо за угощение…

— А ежели не удосужусь сам прибежать на ярманку, — кричал напоследок Сорокин, — ты, мотри, на обратном пути обязательно заезжай опять…

— Ваши гости!

— Эй, Васюха! — вдруг зазвенел с пристани высокий и чистый тенор.

— Чево? — отвечали с парохода.

— Ты накажи там Матрене-то, чтобы с оказией портки прислала…

— Ладно!

Все засмеялись…

— До полного! — крикнул капитан в медную трубу в машину.

И выбросив черное облако дыма, «Император Александр II», могуче взрезая воду, понесся по реке.

Дальше Нижнего Степан Кузьмич еще не бывал, и потому он остался на залитой солнцем палубе и смотрел на развертывавшиеся пред ним картины: вот желтый, на самой воде, старый Макарий, вот, весело играя цветными вымпелами, спешит на ярмарку тяжелый караван с каким-то добром, вот рыбачий курень на золотой песчаной отмели и кудрявый столбик дыма от костра, на котором варится душистая уха, вот богатое село со старинной церковкой по крутому зеленому побережью раскинулось среди садов, вот пестрящая косцами пойма широкая, вот красивая белая барская усадьба на крутом обрыве над рекой, вот уже хорошенький Василь над красавицей Сурой, а вот под темным султаном дыма несется снизу, чуть накренясь на левый борт, то розовый «Самолет», то весь белый «Кавказ и Меркурий», то «Каменский» с далекой Камы, почти от самых границ сибирских…

А вот наконец под вечер и сам Козьмодемьянск, серенький, непыратый городок на крутом берегу Волги. На пристани белые черемисы с черными ногами продают палки собственного изделия и плетеные корзинки с узором. И серая публика с любопытством смотрит на приехавших гостей. Степан Кузьмич, встреченный своими тесарями, проехал в гостиницу с грязными половыми и духовитыми коридорами и всякими знаками препинания на стенах от упорной, но бесполезной борьбы с клопами. И через час-два все, кому это было интересно и нужно, и даже те, до которых это совсем не касалось, уже знали, что приехал из Москвы Носов, тот самый, который на Ветлуге торги сорвал. На Степана Кузьмича смотрели, как на героя, ему завидовали, перед ним заискивали.

Хорошо выспавшись — «Я клопов не признаю», — смеясь, говорил Степан Кузьмич — и напившись чаю, Степан Кузьмич с тесарями и одним из своих московских приказчиков, высланным вперед, на легкой лодочке поехал под Мамариху. Около плотов уже стояли только что подведенные буксиром огромные барки, в которых балки пойдут до Оки. На барках и на плотах стояла, ожидая московского промышленника, огромная толпа нанятых тесарями грузчиков — русаков, черемисов, татар, — которые, как только хозяин ступил на плот, грянули широкое, полное ура… Степан Кузьмич, польщенный, снял шляпу и раскланялся с рабочими. В ожидании щедрой дачи на водку рабочие оживлены. В толпе слышны смех, шутки и бодрое рабочее настроение.

— Ну, ребятушки, бословясь… — скомандовал Щепочкин. — Давайте при хозяине начнем… Ну-ка, с Богом…

Все сняли шапки и перекрестились.

И вот высокий заливистый тенор полился над светлою ширью могучей реки:

Запевало, молодой красивый мужик в красной рубахе, стоя на борту барки над толпой, взмахнул рукой, и дружно, стройно, подмывающе подхватил огромный хор:

Громадным усилием напряженных рук, схватившихся за толстые канаты, отвечает толпа, и вот огромная, осклизлая балка, как какое-то чудовище, чуть приподнимается из воды.

дружно, речитативом, точно под пляс, заговорил хор, притопывая в такт ногами, -