— За-акон? — в веселом недоумении повторяли старики. — Ну нет, это благодарим покорно! Ежели по закону все разбирать будем, то, может, всех нас давно в рестанские роты отправить надо. Нет, миляга, по старинке-то оно куды лутче: ну, мужик зачертил, карамболей всяких настроил — что же, ему и голову долой? А семья? А дело? А опять же работник-то он какой, когда ежели тверёзый? Нет, пущай сам прохватит его до сиделки, чтобы восчувствовал, пущай эпитемию какую положит — на рестанский дом, на богадельни, мало ли куды?.. — и ладно… А это, брат, по закону, по линейке, вертикулярно, параллельно, может, у немцев и хорошо, но только нашему брату совсем не с руки… Закон! Скажут тожа…

Кузьма Лукич вполне разделял этот взгляд. Он сразу взял себя в руки. А тут еще дело большое у сына, у Степана, стало наклевываться, и надо было все обмозговать толком…

На Степана он индо диву давался: ведь сын мужика, сиволдай, а что в ем этого купеческого форсу — ну словно вот он в миллионах родился, истинное слово! Дела ведет ловко. С виду чистый почетный потомственный фабрикант. Женился он в Москве на дочери богатого лесопромышленника, а тесть возьми да и отдай недавно душу Богу, и все дело в руках у Степана оказалось, потому жене его было тестем отказано, а сыну всякое прочее другое. И все это лето Степан крутил дела в Москве да что-то все за Волгу ездил в лесные края, а приехал оттуда, стал с отцом все уединяться и шептаться: большое дело он нащупал! Ему по делам-то вообще давно бы в Москву переехать надо, да все боялся отца одного оставить: такого начудит, что потом и не расхлебаешь! Дела и в Окшинске у них были большие, хорошие — одно табачное дело чего стоило!

Дело, о котором Степан Кузьмич шептался со своим вдруг остепенившимся после губернаторской бани отцом, было такое: лучший лес идет в Москву с северных притоков Волги — Унжи, Ветлуги, Керженца, отчасти с Мологи. Обыкновенно местные лесопромышленники берут у казны делянки с торгов осенью, затем зимой разрабатывают лес и, запродав его своим московским клиентам, каждый своему, сдают его покупателям около Петрова дня на Волге, на лесной ярмарке в Козьмодемьянске. А с Волги пароходами его тянут в барках Окой в Москву. И Степан Кузьмич сообразил, что нет никакой надобности переплачивать местным перекупщикам, что надо ехать на торги самому, все разом закупить, и дело в шляпе: во-первых, всю прибыль посредников он положит себе в карман, во-вторых, весь лучший лес будет в его руках, все конкуренты останутся с носом, и в-третьих, цены на рынке будет ставить он сам: как что скажет, так тому и быть. Но дело это было тонкое, и вести его надо было политично. Главная вещь, чтобы до самого последнего момента местные лесопромышленники — их москвичи зовут ветлугаями — не знали о его участии на торгах, чтобы его удар был бы подобен грому среди ясного неба. Старик понимал мастерство замысла и гордился своим Степаном и волновался: как бы не обмишуриться — засмеют тогда купчишки, подлецы!..

И вот вскоре после губернаторской бани поздно ночью к Степану Кузьмичу явились с вокзала двое ветлужских мужичков: сухенький тихий Щепочкин и большой, рыжебородый и суровый на вид Тестов, известные на Ветлуге тесаря, то есть мастера по валке леса и по выделке из него балок. Рано утром Степан Кузьмич вызвал к себе по телефону отца — он жил особняком, — и когда Кузьма Лукич приехал, они все заперлись в роскошном кабинете Степана Кузьмича, долго и горячо что-то обсуждали и весь день писали и переписывали какие-то бумаги, а затем, взволнованные и радостные, даже вспотевшие, вышли уже вечером в столовую, где Степан Кузьмич приказал приготовить хороший ужин. Мужичков-ветлугаев накормили и напоили покуда некуда, и они с последним поездом поздно ночью выехали куда-то из Окшинска опять.

Недели через четыре из Москвы была подана Степану Кузьмичу срочная, в которой было только два слова: «12 ноября». Степан Кузьмич ответил в Москву: «Выезжаю», — и куда-то исчез.

И вот, завернувшись в теплую доху, он на тройке земских уже несется по тяжелой, разбитой бесчисленными обозами дороге, по Семеновскому тракту, который идет от Нижнего на север. Морозы стоят крепкие, и Степан Кузьмич отогревается на каждой станции, чтобы чрез час-полтора снова замерзнуть до костей. И скачет он день, и скачет ночь — на торги никак опоздать нельзя и часа, но нельзя приехать и слишком рано… Вот и последний перегон. Степан Кузьмич начинает волноваться: игра начинает забирать — приближается решающий момент. Бросается ему удивительное обстоятельство в глаза: вокруг леса необозримые, а деревни покрыты соломой. Он даже засмеялся: до чего может быть глуп мужик!.. И опять же вместо карасину до сих пор палят лучину. А карасин всего два целковых пуд, хоть залейся им. Но он тотчас же забыл все это — это в его расчеты ни так, ни эдак не входило.

И вот — были уже сумерки — из густого ельника на дорогу вышли две закутанных до глаз фигуры. Степан Кузьмич немножко струсил: большие деньги были с ним. Но фигуры раздвигают башлыки, и на него ласково смотрят знакомые лица его тесарей. Потушенными голосами они приветствуют его с благополучным прибытием: совсем замучились ждам-ши… опасались, как бы дорогой что не задержало… Ну, теперь слава Богу… Они подвязали ямской колокольчик, и в сумраке тройка подъехала к большому селу Баки, раскинувшемуся на самом берегу Ветлуги.

На околице села Щепочкин велел шепотом Степану Кузьмичу дать ямщику на чай как можно щедрее с тем, чтобы он ни под каким видом не ездил на село, а сейчас же повертывал бы обратно: если бы кто увидел тройку нового приезжего, все предприятие могло бы лопнуть. И Щепочкин повел задами Степана Кузьмича в свою избу, а суровый Тестов остался караулить на дороге, чтобы ямщик не надул, не вернулся бы в село.

План атаки был выработан давно. По обычаю сперва идут торги устные — во время их Степан Кузьмич ни под каким видом не мог показаться в волостном правлении, где шло все дело, чтобы местные лесопромышленники не подняли цены больше, чем следует, больше, чем они это делали обыкновенно; после же торгов устных начинаются торги закрытыми пакетами — тут-то и должен был появиться москвич со своим пакетом, в котором казне были предложены цены, о которых ветлугаям и во сне не снилось, и таким образом все дело останется за Степаном Кузьмичом. Вся суть дела была теперь в том, чтобы никто не пронюхал о приезде Степана Кузьмича до открытия торгов пакетами. И поэтому взволнованный Щепочкин густо завешивает окна в своей старинной поместительной избе, запирает накрепко ворота, и пока его бабы, в заговоре участвующие, при скудной коптилке угощают Степана Кузьмича чаем и всякой деревенской снедью, Щепочкин бежит в волостное правление, где уже начались с семи часов торги устные. Тестов все мерзнет в кустах, карауля дорогу…

Напившись чаю, Степан Кузьмич, совсем разбитый дорогой, чуть было задремал, но не прошло и пяти минут, как ему показалось, как его уже разбудил возбужденный Щепочкин.

— Пожалуйте, Степан Кузьмич… — взволнованно проговорил он. — Устные кончились…

Он бледен как полотно, и глаза его горят. На часах уже половина десятого.

— Ну, как там? — разом стряхивая с себя дремоту, проговорил Степан Кузьмич.

— Все пока слава Богу… — взволнованно отвечал тесарь. — Выше наших цены никто не надавал…

Степан Кузьмич торопливо одел свою доху, и хрустя морозным снегом, они подошли к ярко освещенному волостному правлению, отворили дверь и — точно бомба взорвалась в присутствии!

— Носов!.. Сам Носов приехал! — возбужденно зашумело в жарко натопленной комнате, полной народу. — Вот так гостинчик!..

И сразу напряжение торгов поднялось до точки кипения.

Степан Кузьмич вежливо раскланялся с несколько удивленным ревизором и лесничими, которые заседали за большим столом, раскланялся со знакомыми ветлугаями и последним положил свой пакет на стопку других пакетов, которые уже лежали перед ревизором, рыжим лысым чиновником с золотыми пуговицами. Ревизор с некоторой торжественностью объявил торги пакетами открытыми, и так как сверху других лежал пакет Степана Кузьмича, он и вскрыл его первым. И вот в напряженной тишине присутствия слышится ровный голос: